Мертвая тишина [СИ]

Первый раз ее продали в Асфентусе. Хозяину гладиаторов. Она не помнила сколько тогда воинов побывали на ней и в ней… помнила лишь, что набросилась на одного из них и вцепилась зубами ему в лицо и тогда ей впервые начали вколачивать в рот деревянный кляп и связывать кожаным верёвками, смоченными в вербе.

Она потеряла счет хозяевам и ублюдкам, которые терзали ее тело. Ей хотелось только одного — умереть. Закрыть глаза и оказаться вместе с сыном в васильковом поле, как у них за деревней. Николас часто приносил ей оттуда цветы, и она плела им обоим венки, чтобы потом пускать их в реку, загадав желание. Она мечтала взять его за руку и идти бесконечно долго туда, где синее небо смыкается с синими цветами такими же яркими, как и его глаза. Но ее лишили даже этого — возможности отправиться к своему сыну. Она не имела права даже сдохнуть, потому что ее жизнь принадлежала Азлогу.

— Тебе не идёт чувство вины, дорогой. Оно как плохо скроенный костюм висит на тебе грубым мешком, превращая не в того, кем ты на самом деле являешься.

— А ты знаешь, кто я на самом деле? Странно. Даже я сам не могу утверждать с уверенностью.

Она кокетливо хихикает.

— О, милый, я знаю о тебе куда больше, чем кто бы то ни было. Ведь я — это самая тёмная часть тебя.

— Худшая, ты хотела сказать.

Тварь недовольно хмурится. Кажется, я оскорбил её.

— Нет, Морт. Не худшая, а сильнейшая. Та часть тебя, которая не позволяет сломаться.

Она склоняет голову набок, растягивая тонкие губы в мерзкой триумфальной улыбке.

— Ведь ты едва не сломался, Морт?

Я вскидываю голову, чтобы встретиться с её темнеющим взглядом. Обычно бесцветные глаза затягиваются тонкими тёмными прожилками, которые начинают чернеть, искривляясь, извиваясь, скручиваясь в воронку там, где должен быть зрачок. Эта воронка увеличивается в размерах до тех, пора пока тьма не поглотит глаза целиком.

Тварь не просто злится — она в бешенстве, и щедро делится со мной своими эмоциями. Хватает меня ледяной ладонью, позволяя окунуться в торнадо её ярости при воспоминании о произошедшем… о том, как едва не сорвался. Сколько с того времени прошло? День? Неделя? Несколько недель? Я понятия не имел, а она не называла сроков. Только бесцеремонно вламывалась в моё сознание, наказывая за своеволие и слабость. Наказывая за то, что позволил себе вспомнить… позволил себе раствориться в неожиданно появившемся в памяти кадре.

«Вертолёт взмывает всё выше, рассекая лопастями воздух. Пронизывающий ветер треплет мои волосы, бросает их в лицо, мешая увидеть Марианну. Она там, высоко. В железной махине, неумолимо поднимающейся в небо, и я знаю, что пилот не осмелится опустить её, иначе я лично убью придурка. Но я думаю не о нём. И не об обжигающей синеве неба, настолько яркой, что, кажется, она режет глаза. Я думаю даже не о перстне, который почему-то кручу на пальце. Я жду чего-то? Нет… я наслаждаюсь. Я жадно впитываю в себя её образ, её исказившиеся от жуткого понимания и абсолютного ужаса черты лица. Настолько жадно, будто это последний раз… будто больше ничего другого не имеет смысла сейчас и не имело никогда раньше.

Она прижимается любом к прозрачному стеклу и колотит маленькими кулачками по стеклу, её рот открыт в истошном крике. Я не слышу… я чувствую этот крик. Перстень начинает печь пальцы. Я должен сделать что-то. Нечто, невероятно важное… я должен освободить её. Освободить от себя. Кажется, я стягивал перстень с пальца целую вечность. Какая к дьяволу свобода без неё? Только смерть.»

Тварь не дала досмотреть эпизод до конца. Ворвалась в мои мысли, хватаясь отвратительными пальцами за мои плечи. Да я и не хотел ничего досматривать. Я словно знал, что должно было произойти в следующее мгновение.

— Она убила тебя. Равнодушно смотрела, как ты заживо сгораешь под лучами солнца.

Она лгала. Моя убогая подружка лгала. Потому что тогда я видел на лице Марианны что угодно, но не равнодушие. Отчаяние, горе, физическую боль, злость и ужас понимания… не безразличие. Почему-то моя жена-шлюшка не желала видеть, как от меня остаются одни останки, а я жадно, до последнего смотрел на маленькую точку, в которую превратился её вертолет. Смотрел так, словно никогда не имел ничего дороже этого. Так, словно в этот момент не умирал, а возрождался. Ради неё. И это вводило в ступор. Это ломало на части. В такие минуты мне казалось, я слышу, как покрывается трещинами сомнения лёд внутри меня, как разбивается он с громким хрустом… но мне всегда не хватает чего-то настолько малого… чего-то настолько значительного, чтобы увидеть, как рассыпается этот покров льда на осколки.

Новые вопросы с каждым непрошеным воспоминанием. Эти своеобразные флэшбэки в последнее время случались всё чаще. Память с издевательской точностью воспроизводила сцены из прошлого Мокану. Сцены, которые я читал в его дневнике и знал почти наизусть. Но сейчас это не было похоже на погружение в книгу или подглядывание в замочную скважину за чужой жизнью. Эти вспышки имели запах, сопровождались звуками и оставались специфическим послевкусием на губах.