Мёртвая зыбь

В последний день 1999 года, на рубеже завершающегося двадцатого столетия прекрасно изданная “Современником” книга “ЗВЕЗДА НОСТРАДАМУСА”, дилогия романов-гипотез, лежала на письменном столе. Это был чудесный праздничный подарок!

Званцев без конца разглядывал красочную обложку. С нее смотрели Герои, предсказанные прорицателем и высвеченные романом во тьме веков: загадочный пришелец из “Неомира”, столетний Наза Вец, будто автор всех новеллы. На фоне его седобородой фигуры: Петр I, Наполеон, Николай II, Ленин, Гитлер, Сталин… Художник еще добавил Екатерину II и Павла I, которых Нострадамус предсказал, а Наза Вец в новеллах не затронул. Горбачева и Ельцина художник “в эту историческую компанию не пожелал включить”.

На оборотной стороне обложки затопленная по Носрадамусу Северная столица. Знакомая игла Адмиралтейства и волны, бушующие на Невском проспекте…

На очереди был задуманный Званцевым мнемонический роман воспоминаний “Фантаст — Очевидец ХХ века” о прожитом им бурном столетии, о чем он уже говорил Никите, и что написать завещал перед своей кончиной Костя Куликов.

Век двадцать первый приближался.

Но незадолго до конца столетия коварно подстерегла писателя, невозвратимая утрата.

Он потерял жену, подругу пятидесяти пяти лет счастливой жизни.

Часами он сидел недвижно у постели больной. Она искала его ладонь. И он держал слабеющую руку своей Нимфы, врачами обреченную, о чем не знали лишь она и он. Родные берегли… Как будто можно уберечь от беспощадности рока!

Порой она его все ж отпускала, чтобы писал свои воспоминания. Но только он садился за компьютер, который она ненавидела всей душой за то, что мужа отнимал, бедняжка, превозмогая слабость, пробиралась по стенкам в коридоре, и тенью появлялась в дверях кабинета. И, бросая все, спешил отвести ее обратно.

И он не жил, а вместе с нею умирал…

Но умерла она одна, хотя он старше на пятнадцать лет. Он безутешен был в горе без меры…

Стоял подолгу “У ПОРТРЕТА”, и шептал, словно та услышит, ей посвященный грустный сонет:

Ты смотришь с портрета с улыбкой

И хочешь оттуда сказать,

Не падал чтоб в жизни я зыбкой…

И душит мне горло слеза.

Весной мне — была жизнь с тобою,

И злою зимой — без тебя!

Дождями печали не смою,

Горюя, горю я, любя.

Но песня о счастье пропета.

Пройдёт и мой жизненный срок.

Застынет улыбка с портрета

И всё что я сделать не смог…

Всегда красивая, всегда сердечна,

Ушла любимая в цветах навечно…

Последние две строчки стали эпитафией, выбитой золотом на мраморном могильном камне его Тани, прелестной, незабвенной Нимфы…

Жизнь беспощадна и к мертвым, и к живым, и она продолжается.

Остался позади век пара и электричества, великий век Пушкина, Толстого, Байрона и Бальзака, Достоевского, Чайковского, Бетховена, Шопена, Иоганна Штрауса, "Могучей кучки", Брюллова, Репина и передвижников. Знаменитых ученых, таких как Фарадей, Попов, Максвелл и Менделеев; или артистов, появившихся на сцене: Шаляпина, Карузо, Виардо и Патти. Не перечислить всех, кто заложил европейскую культуру, полученную в наследство Двадцатым столетием. Ее пытались тщетно подменить нарко-потной истерией, перенятой у шаманов диких африканских племен или у русских “сектантов-трясунов”, но заглушить не удалось.

Писатель на рубеже нового века остался жив, и не писать не мог. Решил закончить мнемонический роман воспоминаний Очевидца, начатый при жизни своей Тани. И бросил мысленный взгляд очевидца на уходящий Двадцатый век, увидел рядом Свет и Мрак. Век революций, самых кровопролитных войн, бывших на земле, и век небывалых достижений, век радио и авиации, кино, телевидения, автомобилей, компьютеров, атомной энергии, начала завоевания Космоса…

Каким же стал наукой оснащенный, певцами прошлого обогащенный Двадцатый уходящий век?

Да, это был век невообразимых прежде преступлений! Двух мировых войн. Их неисчислимых жертв, с атомным уничтоженьем мирных городов, японских "Содома и Гоморры". Появлением фашизма, концлагерей, и сталинских репрессий, организованной преступности, заказных убийств и терроризма, слепого фанатизма и попытки возрождения нравов средневековья. И вместе с тем он стал веком технического комфорта, грозящего уничтожением самой Земли, и подпиливания сука, на чем зиждется цивилизация. Он видел, как Вершины Ума вместо Добра служили Злу.

Все это знал и помнил Очевидец, но полностью отразить в воспоминаниях не мог… “Не объять необъятного”, как говорил Козьма Прудков. И решил показать свой век на примере частной жизни простого человека из купеческой семьи, самостоятельно, не состоя ни в партии, ни в комсомоле, ставшего видным инженером и нашедшего путь в литературе, обретя известность, как фантаст, чьи двадцать четыре романа переведены на двадцать пять языков, а научно-фантастические гипотезы вызывали в науке споры и организацию научных и самодеятельных экспедиций.

Вся жизнь его прошла на фоне противоречий того времени и, порою, вопреки им.

Он стал писать только о том, что пережил и чему был сам свидетелем. И встречался вновь с людьми, кого давно уж нет. Это оказалось самым трудным…