Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца

— Забудь то, что было в сарае, Пауль. Я была сама не своя. Не понимаю, что со мной сегодня такое. И пожалуйста… пусть все это останется между нами.

— Разумеется, — ответил я, немного задетый ее сухостью. — Твое имя не будет фигурировать в бестселлере «Любовные похождения Пауля Риккерта», лицам моложе восемнадцати лет не продавать. На этот счет можешь быть спокойна.

— Глупый. Я имела в виду совершенно другое. Просто то, что было, касается только нас с тобой.

Я неспешно, размашисто, как и подобает мужчине, работал веслами. Остров, похожий на спящего тролля, остался у нас за кормой. После того, что на нем случилось, он приобрел для меня таинственную прелесть. Мой взгляд скользил по его причудливым очертаниям, буграм и впадинам. Берег был изрезан заливами, огороженными отвесными скалами. Здесь было где укрыть лодку. Но ни одной лодки я не заметил.

Весь обратный путь мы молчали. Моника, как и по дороге на остров, погрузила пальцы в воду. Над нами кружили крачки. Их крики напоминали спор между повздорившими бергенцами. Я почувствовал неясную, ноющую боль в области солнечного сплетения и понял, что это ноет совесть, нечистая совесть. Этот недуг развивается так же быстро, как злокачественная опухоль. Ну что я за безнравственное создание? Откуда у меня эта манера за спиной у друзей соблазнять их подруг? Да как я после этого посмотрю Арне в глаза? Позор тебе, Пауль Риккерт! Нет тебе прощения!

— Спасибо за прогулку, — сказала Моника, поднимаясь по шатким ступенькам причала. — Боюсь только, она не совсем… — Моника осеклась, увидев мое угрюмое лицо. Потом улыбнулась. — Не принимай все так близко к сердцу, Пауль! Прогулка удалась на славу! Когда-нибудь мы повторим ее. В ясную погоду.

Арне вернулся к вечеру. Первым делом он подошел ко мне и положил руку мне на плечо. Нечистая совесть из небольшого комка превратилась в футбольный мяч. Как он узнал? К счастью, тревога оказалась ложной.

— Мой любезный управляющий, — начал он. — Настало время приступить к тяжким обязанностям, которые ты возложил на себя. Ты умеешь ухаживать за лошадьми?

— В армии научился.

— Отлично! Тогда прогуляйся на пустошь и найди там нашу лошадку. Скоро она нам понадобится, ее надо вычистить. Приведешь ее к конюшне. Там есть скребница.

Когда через полчаса я, как заправский цирюльник, колдовал над лошадкой, мне вдруг открылась печальная истина: я влюбился в Монику! Жена ближнего не просто вызывала у меня низменное желание, я был еще и по уши влюблен в нее. Я, Пауль Риккерт, который всегда высоко нес знамя дружбы и имел репутацию надежного и верного друга, попал в весьма трудное положение. Я понимал, что мне недостает твердости Катона Старшего или Кромвеля в соблюдении святых законов нравственности. Долго ли я смогу противостоять искушению? Это зависело от Моники. Влюблена ли она в меня? Или ее бросила в мои объятия лишь минутная прихоть? Ведь потом она стала холодной и неприступной и просила меня забыть обо всем. На самом ли деле она этого хотела? Ясно одно: я ее не знаю. В ней как бы совместились две совершенно разные женщины: одна высокомерная, чопорная, ироничная леди; другая — живая, непосредственная, пугливая и безрассудная в одно и то же время. Эти две Моники неожиданно сменяли друг друга. Какая же из них была настоящая? Если там, на острове, она была настоящая, значит, она влюблена в меня. И тогда я пропал. Тогда прощай, дружба, прощай, плоский катехизис Лютера, прощайте, все этические нормы, созданные людьми. Отныне я отдаю себя во власть животных инстинктов!

Мои философские размышления были прерваны — что-то встревожило лошадь. Она резко вскинула голову, по телу у нее пробежала дрожь.

— Стой, Чалая, смирно, никаких клещей я на тебе не вижу! — сказал я. — Не дергайся. Не воображай, будто ты чистокровный арабский скакун. Твои предки жили всего-навсего по берегам северных фьордов.

Лошадь ответила мне ржанием и рванулась, выбив у меня из руки скребницу. Она прижала уши к голове, и в ее грустных глазах мелькнул страх. Она косилась на открытые двери конюшни.

Что с ней? Я обернулся. На дворе стояли два человека.

— Мы не вовремя? — раздался вкрадчивый, тягучий голос Пале.

— Нисколько, милости просим. Чем могу служить? — сказал я, выйдя из конюшни и прикрыв за собой дверь.

Спутник Пале имел весьма примечательную наружность. Он был сутулый, одно плечо торчало выше другого, как у старого заслуженного почтальона. Кисти рук, словно грабли, огромные и изуродованные подагрой, свисали почти до колен. Неестественно широкое лицо с высокими азиатскими скулами было наполовину покрыто старой щетиной. В складках морщинистой кожи помещались колючие глаза-щелки желтоватого цвета. Он был одет в брезентовую робу, хотя на небе не было ни облачка.

— Этот господин хотел бы поговорить с директором Крагом-Андерсеном, — объяснил Пале. — Разрешите его представить. Это Эйвинд Дёрум, бывший владелец Каперской усадьбы.

Дёрум протянул мне одну из своих грабель, его рукопожатие было холодное и липкое.