Мертвое озеро

Попробовали: оказалось, что чубарая отлично идет в корню, а лысая не бьет с левой руки. Но Алексей Алексеич не успокоился, пока не уверился собственными глазами, приказав кучеру ездить мимо своего дома и наблюдая.

– - А не мало ли карманов у тарантаса? -- спросил он.-- Ведь в дороге чем укладистее, тем лучше.

Сочли. Алексей Алексеич нашел, что карманов мало. И тотчас под его личным надзором нашито было еще множество кожаных карманов, баульчиков, кобур, и всё пригнали к тарантасу.

– - Ну, теперь хоть на тысячу верст! -- весело говорил Алексей Алексеич, когда наконец тарантас совершенно покончили,-- Игрушка, просто игрушка!

"Хорошо-то хорошо, да кто поедет на нем? -- думал про себя кучер Вавило.-- Вишь, у барина щеки словно гороховая скорлупа вылущенная!"

– - А что, Иван Софроныч, я давно не видал моего вицмундира,-- сказал однажды Алексей Алексеич.-- Вели-ка его принести… кажется, еще хорош? А всё осмотреть да почистить не мешает. Да и портного вели позвать.

– - А надень-ка, Иван Софроныч,-- сказал Алексей Алексеич, осмотрев вицмундир.-- На человеке виднее.

Иван Софроныч надел.

– - Широк,-- сказал Алексей Алексеич.

– - На меня широк, да ваше высокоблагородие пополнее…

– - Был,-- прервал его Алексей Алексеич,-- а теперь как раз по твоей мерке надо переделать.

– - Помилуйте! -- возразил Иван Софроныч.-- Да неужто уж ваше высокоблагородие так и остаться думаете? Вот начните только ходить, увидите, как раздобреете!

Но больной требовал, чтоб вицмундир был непременно переделан по мерке Ивана Софроныча. И каждый день требовал он какую-нибудь вещь: то шапку зимнюю, а потом летнюю, то сапоги меховые, осматривал всё и приказывал чинить. Сам же, когда боль несколько утихала, принимался писать. Но рука его не могла держать перо долее пяти минут, и последнее его письмо дорого ему стоило.

– - А вот-с мундир не прикажете ли подать? -- сказал ему однажды портной.-- Вы его давно не изволили надевать: может, тоже понадобится переделать.

Алексей Алексеич печально улыбнулся.

– - Мундир? -- сказал он.-- Мундир оставить так; не стоит с ним возиться… время терять. Мундиру немного носки придется, да и носка нетрудная… лежал и будет лежать… да и не беда, широк ли, узенек ли будет,-- все равно! -- тихо промолвил больной и задумался.

– - А что шуба медвежья? -- спросил он через несколько минут.-- Лежит?

– - Лежит.

– - Полно ей лежать. Переделать ее, перекроить… По Ивану Софронычу: мне тяжело будет примеривать.

Переделали и шубу.

Прошло несколько дней. Алексей Алексеич так ослаб, что уже не мог сидеть в кресле; его переложили на кровать. Жизнь видимо гасла в старике. Доктор, приезжавший почти ежедневно, объявил, что ему недолго жить.

"Шутишь, брат!" -- подумал Иван Софроныч; но сердце в нем мучительно дрогнуло. Он начинал верить очевидному несчастию.

Вечером Иван Софроныч сидел у постели больного; больной находился в забытьи и только по временам стонал.

– - Иван Софроныч! -- прошептал он вдруг.

– - Что угодно вашему высокоблагородию?

– - Дай руку.

Иван Софроныч подал.

– - Что тебе, нехорошо?

– - Нет, ничего, Алексей Алексеич,-- бодро отвечал Понизовкин.-- Полагаю, вот вашему высокоблагородию так не совсем хорошо; да бог милостив…

– - Нет, знаю: тебе хуже моего, хуже. Не горюй! не жалей меня… Ты веришь в бога, Софроныч?

– - Верю во единого бога-отца…

– - Ну так верь богу: мне легко умирать. Прощай, товарищ… верный товарищ… старый сослуживец… честный солдат…

Больной говорил с большими паузами.

– - Прощай, брат! -- прибавил он, судорожно пожав руку Понизовкина.

Софроныч упал на колени перед кроватью и оставался с наклоненным лицом; слезы текли градом по его бледному лицу, которого напряженная суровость показывала страшное усилие сдержать их.

Несколько минут длилось молчание.

– - А помнишь Данциг? -- тихо сказал больной.

– - Помню,-- еще тише отвечал Иван Софроныч.-- Ваше высокоблагородие там взяли знамя…

– - Да, я взял его, я!..-- с неожиданной живостью гордо прошептал больной.-- Пуль двадцать разом около головы свистнуло, только одна задела… Не трус был я?

Иван Софроныч не расслышал.

– - Славное было дело… А Фомича помнишь?

– - Помню,-- прошептал Понизовкин.

– - Ну… не забудешь и Ваню…

Наступило молчание.

– - Софроныч!

– - Здесь.

– - Пожили? -- тихо прошептал больной.

– - Пожили, ваше высокоблагородие!

И опять наступило молчание.

– - А плох же я стал! -- сказал вдруг больной с большим усилием.-- Память пропала: писал, писал и чуть не забыл, Софроныч!

– - Что прикажете?

– - Под голову положил я записку: возьми! в ней вся моя воля, а форменное завещание, как следует, в Приказе. Смотри, всё сделай, как написано. Взял?

– - Взял.

– - Покажи.

Иван Софроныч поднес к глазам больного исписанный листок.

– - Она. Положи в карман.

Иван Софроныч положил.

– - Не потеряй… исполни… да не взыщи: куда как нацарапано; да ты разберешь: привык.

Больной погрузился в забытье; мысли его путались; по временам он произносил слова, которые не вязались между собою. Так прошел час.

– - Софроныч! -- прошептал больной.

– - Я.

– - Нагнись… ближе! Прощай, поцелуй старого солдата.

Они поцеловались.