Мертвое озеро

– - Возьмите кстати и за мои креслы.

И Тавровский положил на стол ассигнацию в двести рублей.

Остроухов неожиданно кинулся к столу: бумажка очутилась в руках его. Старик с ужасом сказал:

– - Что вы? как вы смеете чужие деньги трогать?

– - Возьмите назад! я отдаю их вам от нее. Она не захочет… -- крикнул Остроухов; но его слова были заглушаемы голосом мрачного старика:

– - Вы ее разорвете! оставьте!

– - Я не хочу, чтоб он платил ей! -- выходя из себя, сказал Остроухов.

Он рванул бумажку, и половина ее осталась у него в руке, а другая у старика, из груди которого вырвался дикий крик.

Остроухов подал деньги Тавровскому, который стоял у трюмо и оттуда следил за борьбой. Тавровский отклонился от Остроухова и сказал:

– - Я советую вам лечиться, потому что такие вещи можно делать только в белой горячке.

И Тавровский пошел к двери, но остановился. Любская, усталая, вошла в уборную и спросила:

– - Что за шум?

– - Да вот здесь есть господин в белой горячке,-- отвечал Тавровский.

– - То, что я сделал… я уверен, она будет довольна мною! -- перебил его Остроухов.

– - Посмотрите, что он наделал! -- чуть не плача, говорил мрачного вида старик, прилаживая половинки бумажки.

Любская, взяв ее, спросила:

– - Это как он ее разорвал?

– - Брось ее: эти деньги от него! он вздумал оскорблять меня; ты…-- голос Остроухова задрожал, и он замолк, глядя на Любскую, которая, усмехнувшись, положила ассигнацию в несессер свой.

– - Прощайте! -- сказал Тавровский.

– - Погодите; два слова! -- отвечала Любская.

– - Нельзя ли отложить?

– - А-а-а! вы, верно, уже догадываетесь, в чем дело! -- подходя к нему, сказала Любская.

– - Этот сумасброд, кажется, сделался моим трубадуром и везде расславляет…

– - Имя вашей красавицы!

– - Знаете ли, ужасно смешно видеть вас под защитою этого ярмарочного актера! -- смеясь, сказал Тавровский.

– - Но, я думаю, вы еще смешнее в роли жениха.

– - Вы, я вижу, за серьезное приняли всё, что наболтали вам?

– - Я столько раз, по вашим уверениям, считала за шутки вещи очень важные, что теперь я наоборот делаю.

– - То есть всё, что я ни скажу серьезно, вы принимаете за шутку, и наоборот?

– - Да!

– - Тогда я вам скажу серьезно, что я женюсь! и скоро! Как вы это примете?? -- принужденно смеясь, сказал Тавровский.

– - Я шутя вам буду отвечать, что этому не бывать. Ведь вы давно бы женились; но вы чувствуете, что неспособны к семейной жизни, что сделаете несчастной ту, которая свяжет с вами жизнь свою… ха-ха-ха!

И Любская смеялась очень весело.

– - Вы, кажется, горячитесь! -- заметил ей Тавровский.

– - Нисколько!

Весь их разговор происходил за ширмами очень тихо; особенно те слова, которые были многозначительны, произносились чуть слышно. Звонок, раздавшийся опять у двери, заставил их разойтись. Любская приветливо сказала Тавровскому:

– - Я надеюсь, после спектакля вы ко мне ужинать?

– - Непременно! непременно! -- уходя, отвечал Тавровский.

Когда кончился спектакль, Любская, после нескольких вызовов, переодетая в капот, считала деньги и укладывала их в маленький ящик; горничная ее убирала костюмы в картонки, а Остроухов скорыми шагами мрачно ходил по комнате.

Любская прервала молчание:

– - Ну, долго ли ты здесь пробудешь?

– - Не знаю!

– - Однако что тебе здесь делать?

– - О, я знаю… нет, я уеду, я очень скоро уеду отсюда! -- как бы в отчаянии говорил Остроухов.

– - Карета готова,-- сказал мрачного вида старик, войдя в уборную в шинели.

– - Возьмите несессер! -- надевая салоп, отвечала Любская.

Мрачного вида старик исполнил приказание и вышел.

– - Кто это у тебя? -- спросил Остроухов.

– - Неужели не догадался?

– - Кто?

– - А, Федор Андреич! -- равнодушно отвечала Любская.

– - Так этот! -- вскрикнул Остроухов и с удивлением глядел на Любскую, которая, взяв ящик с деньгами и озираясь кругом, сказала, уходя к дверям:

– - Даша, не забыли ли мы чего?

– - Нет-с, всё взято.

– - Да! прощай! -- повернув голову к Остроухову, сказала Любская и прибавила: -- Ты сегодня не приходи ко мне: у меня гости; а завтра поутру мы еще раз переговорим.

И она вышла.

Остроухов как пригвожденный стоял на одном месте и смотрел в дверь, куда удалилась Любская.

Кучер вынес корзины и картоны из уборной. Женщина с ключами всё прибрала в ней, погасила лампы и, готовясь гасить последнюю, грубо сказала:

– - Ну, что стоите? здесь ночевать нельзя.

Остроухов вышел из уборной на сцену, которая быстро темнела; смрад от загашенных ламп разливался всюду; таскали кулисы, ставя их по местам. Мужики шумели между собой. Занавес взвился, и темный партер открылся, как пропасть. Сцена, не застановленная кулисами, казалась огромною. Остроухов, прижавшись в угол, следил машинально за всем, что происходило вокруг него. Наконец полили сцену, чтоб потушить искру, на случай, если б она как-нибудь попала в щель, и всё замолкло. Остроухов очнулся; но было поздно: сцена была пуста и темна. Вдруг показался вдали огонек, вот ближе и ближе: мужик пробирался по сцене с фонарем в руке. Остроухов кинулся к нему, спрашивая, как выйти.

– - Эх, как засиделся! кругом заперто! иди через люк! -- отвечал мужик.

И Остроухов скрылся с ним в люке.