Мертвые дома

Праздник длился до самой ночи. У стены галереи на грубо сколоченных стульях с высокими ножками и узкими сиденьями многоцветным цоколем расположились пестро разодетые девушки — подруги Марты и Кармен-Росы, ученицы сеньориты Беренисе и дочери девы Марии. Они шушукались и смеялись громче обычного, разгоряченные мистелой. Мужчины толпились вокруг стола, подливали в свои стаканы ром и отпускали шуточки по поводу воротничка, угнетавшего Панчито. Полковник Кубильос, слегка под хмельком и против обыкновения весело настроенный, восклицал под тамариндом:

— Какую хорошенькую невесту подцепил этот проклятый парень!

Эпифанио в глубине галереи настраивал арфу, поджидая Перикоте с гитарой и лучшего парапарского музыканта, игравшего на мараках, которого Себастьян привез с собой. Наконец Перикоте и музыкант отошли от стола, где их задержал ром, и ритмичная музыка «сумба-кесумба» наполнила патио, запуталась в продолговатых листьях тамаринда, шевельнула вспухшие тычинки кайен и полетела над ночными льяносами.

Не люблю я кагуанок,
Сумба-ке-сумба,
Что бренчат на фортепьяно,
Сумба-ке-сумба.

Вот в Гуарико подруги,

Сумба-ке-сумба,
Нежно мне сжимают руки,
Сумба-ке-сумба.

Ах, того несчастней нет,

Сумба-ке-сумба,
У кого мешок монет,
Сумба-ке-сумба.

В тратах знать не будет меры,

Сумба-ке-сумба,
Между Вильей и Турмеро,
Сумба-ке-сумба.

Никто не видел, как исчезли Панчито и Марта. Но, заметив их отсутствие, одна за другой стали прощаться и гостьи. У доньи Кармелиты, уставшей за день, от суеты и волнений разболелась голова, и, глубоко вздыхая, она удалилась в свою комнату. Последними ушли мужчины. Правительственный наместник, опьянев, помрачнел и перестал разговаривать; его монгольские глаза недобро поблескивали. Перикоте и музыкант решили побродить по улицам и сыграть серенаду. Кармен-Роса и Себастьян вдруг остались на галерее одни среди опавших бумажных цветов и устало мерцавших ламп.

Он взял ее за руку, и они пошли, как всегда, к стволу котопери. Но на этот раз была ночь, беззвездная ночь, и очертания полуразрушенного соседнего дома расплывались во мраке. Себастьян обнял ее за талию и отыскал ее рот. Это был поцелуй, не походивший на все предыдущие, несравнимо более долгий, напряженный и глубокий. Кармен-Роса почувствовала, как по жилам ее побежало маленькое пламя — быстрее, чем густая покалывающая жидкость мистелы, и от бедер поднялась сладостная горячая волна. Такого с ней еще никогда не бывало.

Черная прядь Себастьяна смешалась с ее волосами. В широкой груди Себастьяна часто и гулко колотилось сердце, и она слышала эти удары, словно это бился ее собственный пульс. Рука Себастьяна медленно оторвалась от ее талии, мгновение задержалась на плече и, опустившись в вырез лифа, неподвижно легла, горячая и трепещущая, на ее грудь. Это было все равно что остаться голой посреди открытого поля. Чарующая смесь страха, стыда и блаженства затуманила ее взгляд.

Потом Кармен-Роса не могла объяснить себе, откуда у нее взялись силы, чтобы резким движением освободиться от рук Себастьяна, от рта Себастьяна, от бившегося в ней сердца Себастьяна, не могла объяснить, как в ней возник порыв, отбросивший ее от Себастьяна, хотя все ее тело жаждало только одного — остаться так, пылая от ласки его рук.

— Нет, пожалуйста! — сказала она и закрыла его губы тыльной стороной руки.

Несколько минут они молчали. Где-то залаяла собака. Издалека доносился грубый голос Перикоте, горланившего какую-то песню. Наконец Себастьян сказал:

— Ты не сердишься на меня, Кармен-Роса?

— Нет, — ответила она коротко и несмело.

И поцеловала его последний раз в эту ночь. Но поцелуй был такой, как прежние, — осторожный, мимолетный, пугливый.

18

Проснувшись, она вспомнила о поцелуе под темными ветками котопери, под беззвездным ночным небом, и ее снова захлестнула истома, а от бедер опять поднялась горячая волна.

— Господи, откуда я взяла силы оттолкнуть Себастьяна?

Конечно, она должна будет исповедаться, рассказать про эту сцену отцу Перния.

— Святая Роса, какой стыд, какой стыд!

Отец Перния выслушал ее серьезно и внимательно и помог ей, когда она запнулась, подойти к самому щекотливому — к руке Себастьяна на своей голой груди. Как и тогда, когда ей приснился архангел из чистилища, отец Перния спросил ее:

— И тебе было приятно, дочь моя?

— Мне было очень приятно, преподобный отец. И хуже всего то, что мне приятно думать об этом, вспоминать и переживать все заново.

— С тех пор как я знаю тебя, дочь моя, а знаю тебя я с тех пор, как ты вошла в разум, первый раз ты исповедуешься мне в смертном грехе, настоящем смертном грехе. Не делай этого больше. Не только потому, что это смертный грех, но и потому, что тебе не подобает так вести себя.