Мертвые души

“Папа, что с тобой случилось?”

“Ничего, друг мой. Ха, ха, ха! Ступай к себе, мы сейчас явимся обедать. Ха, ха, ха!”

И, несколько раз задохнувшись, вырывался с новою силою генеральский хохот, раздаваясь от передней до последней комнаты, в высоких, звонких генеральских покоях.

Чичиков с беспокойством ожидал конца этому необыкновенному смеху.

“Ну, брат, извини: тебя сам чорт угораздил на такую штуку. Ха, ха, ха! Попотчивать старика, подсунув ему мертвых. Ха, ха, ха, ха! Дядя-то, дядя! В каких дураках дядя! Ха, ха, ха, ха!”

Чичиков находился несколько даже в конфузном положении: тут же стоял камердинер, разинувши рот и выпуча глаза.

“Ваше превосходительство! Ведь смех этот выдумали слезы”, сказал он.

“Извини, брат! Ну, уморил. Да я бы пятьсот тысяч дал за то только, чтобы посмотреть на твоего дядю в то время, как ты поднесешь ему купчую на мертвые души. Да что, он слишком стар? Сколько ему лет?”

“Восемьдесят лет, ваше превосходительство. Но это келейное, я бы… чтобы…” Чичиков посмотрел значительно в лицо генерала и в то же время искоса на камердинера.

“Поди вон, братец. Придешь после”, сказал генерал камердинеру. Усач удалился.

“Да, ваше превосходительство, — это, ваше превосходительство, дело такое, что я бы хотел его подержать в секрете”.

“Разумеется, я это очень понимаю. Экой дурак старик! Ведь придет же в 80 лет этакая дурь в голову. Да что он с виду как? бодр? держится еще на ногах?”

“Держится, но с трудом”.

“Экой дурак! И зубы есть?”

“Два зуба всего, ваше превосходительство”.

“Экой осел! Ты, братец, не сердись… а ведь он осел”.

“Точно так, ваше превосходительство. Хоть он мне и родственник и тяжело сознаваться в этом, но действительно — осел”. Впрочем, как читатель может смекнуть и вам, Чичикову не тяжело было в этом сознаться, тем более что вряд ли у него был когда-либо какой дядя.

“Так если, ваше превосходительство, будете уже так добры…”

“Чтобы отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем! Возьми себе всё кладбище! Ха, ха, ха, ха! Старик-то, старик! Ха, ха, ха, ха! В каких дураках! Ха, ха, ха, ха!..”

И генеральский смех пошел отдаваться вновь по генеральским покоям.

ГЛАВА III

“Нет, я не так”, говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств: “нет, я не так распоряжусь. Как только, даст бог, всё покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня тогда и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами. Да понемножку всякой год будет откладываться сумма и для потомства, если только бог пошлет жене плодородье. Эй ты, дурачина!”

Селифан и Петрушка оглянулися оба с козел.

“А куда ты едешь?”

“Да так изволили приказывать, Павел Иванович, — к полковнику Кошкареву”, сказал Селифан.

“А дорогу расспросил?”

“Я, Павел Иванович, изволите видеть, так как всё хлопотал около коляски, так оно-с… генеральского конюха только видел… А Петрушка расспрашивал у кучера”.

“Вот и дурак! На Петрушку, сказано, не полагаться: Петрушка-бревно”.

“Ведь тут не мудрость какая”, сказал Петрушка, глядя искоса: “окроме того, что, спустясь с горы, взять попрямей, ничего больше и нет”.

“А ты окроме сивухи ничего больше, чай, и в рот не брал. Чай, и теперь налимонился?”

Увидя, что речь повернула вона в какую сторону, Петрушка закрутил только носом. Хотел он было сказать, что даже и не пробовал, да уж как-то и самому стало стыдно.

“В коляске-с хорошо-с ехать”, сказал Селифан, оборотившись.

“Что?”

“Говорю, Павел Иванович, что в коляске де вашей милости хорошо-с ехать, получше-с как в бричке, не трясет”.

“Пошел, пошел! Тебя ведь не спрашивают об этом”.

Селифан хлыснул слегка бичом по крутым бокам лошадей и поворотил речь к Петрушке: [Далее начато: Слышь, полковник мужика] “Слышь, мужика Кошкарев барин одел, говорят, как немца; поодаль и не распознаешь: выступает по журавлиному, как немец. И на бабе не то, чтобы платок как: бывает [а. Как в тексте; б. платок повязуют] пирогом или кокошник на голове, а немецкой капор такой, как немки ходят, знашь, [немки, знашь, ходят] в капорах, — так капор [теперь] называется, знашь, капор. Немецкой такой капор”.

“А тебя как бы нарядить немцем да в капор”, сказал Петрушка, острясь над [Далее начато: смыслом] Селифаном и ухмыльнувшись. Но что за рожа вышла от этой усмешки! И подобья не было на усмешку, а точно как бы человек, доставши себе в нос насморк и силясь при насморке чихнуть, не чихнул, но так и остался в положенья человека, собирающегося чихнуть.

Чичиков заглянул из-под низа ему в рожу, желая знать, что там делается, и сказал: “Хорош! а еще воображает, что красавец!” Надобно сказать, что Павел Иванович был сурьезно уверен в том, что Петрушка влюблен в красоту свою, тогда как последний временами позабывал, есть ли у него даже вовсе рожа.