Мертвые души

Зато награждены они были [Далее начато: а. прекраснейшим ве<чером>; б. чу<десным>] удивительным весенним вечером. Хозяин устроил гулянье на реке. Двенадцать гребцов, в двадцать четыре весла, с песнями, понесли их по гладкому хребту зеркального озера. Из озера они пронеслись в реку, беспредельную, с пологими берегами на обе стороны. Хоть бы струйкой шевельнулись воды. На катере они пили с калачами чай, подходя ежеминутно под протянутые впоперек реки канаты для ловли рыбы снастью. Еще до чаю <хозяин> успел раздеться и выпрыгнуть в реку, где барахтался [в реку, там барахтался] и шумел с полчаса с рыбаками, покрикивая на Фому большого и К<узьму>, и, накричавшись, нахлопотавшись, намерзнувшись в воде, очутился на катере с аппетитом и так пил чай, что было завидно. Тем временем солнце зашло. Румяный вечер разливался в чистом небе. Осталась небесная ясность. Крики отдавались звонче. На место рыбаков показались повсюду у берегов группы купающихся ребятишек. Хлопанье по воде, смех отдавались далече. Гребцы, хвативши разом в двадцать четыре весла, подымали вдруг все весла вверх, и катер сам собой, как легкая птица, стремился по недвижной зеркальной поверхности. Здоровый, свежий как девка детина, третий от руля, запевал звонко один, вырабат<ыв>ая чистым голосом: пятеро подхватывало, шестеро выносило, и разливалась беспредельная, как Русь, песня; и, закрыв ухо рукой, терялись сами певцы в ее беспредельности. [и заслонивши ухо рукой, как бы хотели в ней потеряться] Становилося как-то льготно, и думал Чичиков: “Эх, право, заведу себе когда-нибудь деревеньку”. — “Ну, что тут хорошего”, думал Платонов, “в этой заунывной песне? от ней еще б'oльшая тоска находит на душу”.

Возвращались назад уже сумерками. Весла ударяли в потьмах по водам, уже не отражавшим неба. Едва видны были по берегам озера огоньки. Берегов не было. Месяц подымался, когда они пристали [Вместо “Месяц ~ пристали”: Когда пристали они, месяц подымался] к берегу. Повсюду на треногах варили рыбаки уху из ершей да из животрепещущей рыбы. Всё уже было дома. Гуси, коровы, козы давно уже были пригнаны, и самая пыль от них уже давно улеглась, [Далее начато а. и озарившийся свод небес; б. и пригна<вшие>] и пастухи, пригнавшие их, стояли у ворот, ожидая крынки молока и приглашенья к ухе. Там и там слышались говор и гомон людской, громкое лаянье собак своей деревни и отдаленное — чужих деревень. Месяц подымался, стали озаряться потемки, и всё наконец озарилось — и озеро, и избы; побледнели огни, стал виден дым из труб, осеребренный лучами. Николаша и Алексаша пронеслись в это время перед ними на двух лихих жеребцах, в обгонку друг друга. Пыль за ними поднялась, как от стада баранов. “Эх, право, заведу себе когда-нибудь деревеньку”, думал Чичиков. Бабенка и маленькие Чичонки начали ему снова представляться. Кого ж не разогреет такой вечер?

А за ужином опять объелись. Когда вошел Павел Иванович в отведенную комнату для спанья и, [Далее начато: раздевшись] ложась в постель, пощупал животик свой: “Барабан!” сказал: “никакой городничий не взойдет!” Надобно же было такому стеченью обстоятельств: за стеной был кабинет хозяина, стена была тонкая, и слышалось всё, что там ни говорилось. Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день, решительный обед. И как заказывал. [Далее начато: Только у мертвого] У мертвого родился бы аппетит. И губами подсасывал, и причвокивал. Раздавалось только: “Да поджарь, да дай взопреть хорошенько!” А повар приговаривал тоненькой фистулой: “Слушаю-с. Можно-с. Можно-с и такой”.

“Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щеки осетра да визигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, [да мозгов сладких] да еще чего знаешь там этакого…”

“Слушаю-с. Можно будет и так”.

“Да чтобы с одного боку она, понимаешь, зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки так, [понимаешь, так пропеки] чтобы рассыпалась, чтобы всю ее проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал ее во рту — как снег бы растаяла”.

“Чорт побери”, думал Чичиков, ворочаясь: “просто, не даст спать”.

“Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в середку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько. Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче. Обложи его раками да поджаренной маленькой рыбкой, да проложи фаршецом из сняточков, да подбавь мелкой сечки, хренку, да груздочков, да репушки, да морковки, да бобков, да нет ли еще там какого коренья?”

“Можно будет подпустить брюкву или свеклу звездочкой”, сказал повар.

“Подпусти и брюкву, и свеклу. А к жаркому ты сделай мне вот какую обкладку…”

“Пропал совершенно сон”, сказал Чичиков, переворачиваясь на другую сторону, закутал голову в подушки [Далее начато: чтобы совсем] и закрыл себя всего одеялом, чтобы не слышать ничего. Но сквозь одеяло слышалось беспрестанно: “Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько”. Заснул он уже на каком-то индюке.