Мертвые хорошо пахнут

Э. С. Я использую этот словарь, потому что хорошо его знаю и он мне нравится. Меня живо интересуют ботаника, орнитология и прочие науки о природе. Они мне нравились еще до того, как я начал писать. Наверняка это связано с моим сельским детством. Я вел отнюдь не стерилизованное, как в городе, существование, а совершенно иную, конкретную жизнь. Во дворе не было канализации, а было отхожее место. Было место навозу, сильным запахам, тухлятине. Однажды человек холостил кролика, но не справился с операцией. Кролик, царапая себя, разворотил рану так, что стали видны внутренности. Это было чудовищно.

«Либерасьон». Вы говорите, что возделываете свой сад. Есть ли связь между писательством и садовничеством?

Э. С. Сад — совсем как письмо: работа, требующая терпения. В данный момент меня интересует подрезка фруктовых деревьев. Это не так-то просто. У меня такое впечатление, будто я нахожусь перед живой, но аутистской массой: дерево живет, но абсолютно себя не выражает. И вот я кружу вокруг него, разговариваю с собой и разговариваю с ним. То же происходит и при переписывании: слова словно составляют единую глыбу, живую, но неуловимую. Я испытываю к материи большое влечение и в то же время недоверие. Я не доверяю словам. Наша эпоха слишком их затаскала, они стремительно теряют свой смысл. Я сопротивляюсь, бережно обращаюсь со словами, поддерживаю их и культивирую. Ибо они страшны. У меня был друг, художник, инфицированный СПИДом. Для одной из его выставок я написал текст. Я знал, что он болен, и с величайшим вниманием отнесся к тому, какие слова использовать, стараясь все-таки как можно точнее сказать, чтб думаю о его живописи. Одно из его полотен было сделано из раскрашенного пчелиного воска. И я написал, что этот воск может закупорить необратимое расслоение, крошение полотна. После чего не переставал упрекать себя, что использовал это слово: необратимое. Меня подвигла использовать его забота о точности, профессиональная деформация. Иногда у тебя нет права сказать. Существует как бы некий нравственный закон письма.

«Либерасьон». Вы пишете каждый день?

Э. С. Почти. Много кружу вокруг да около, потом приходит книга. Поначалу ничто не определено, направление мало-помалу задается самим письмом. Я пишу понемногу. Довольно быстро пресыщаюсь тем, что пишу, и стараюсь делать все возможное, чтобы письмо не вызывало у меня скуки. Пишу и стихотворения и их сохраняю. Это миниатюры. Когда я их пишу, я стремлюсь к определенному совершенству, ложному, конечно же, но это упражнение в равновесии. Я пишу их, как строят корабль, соблюдая все правила, чтобы они не дали течь. Это игра, своего рода спорт.

«Либерасьон». Судя по всему, вы ведете уединенную жизнь. Интересует ли вас мир вокруг вас?

Э. С. Я мало читаю газеты, мне их пересказывает один друг, так что я в курсе. Политическая жизнь здесь довольно диковинна, сплошь и рядом ребячлива, словно смотришь фильм с Чарли Чаплином. В остальном я живу в стороне. Вмешиваться — это не для меня. Чтобы обратиться к другим, я публикую книги. Общаться по-другому я не умею. Если бы мне пришлось этим заняться, не знаю, хватило бы меня на что-то большее, кроме как на рассылку изредка оскорбительных писем. Я лишен социальной активности, обрезаю себе деревья и возделываю свой огород. Таков мой способ принадлежать к своему городу: я даю ему несколько деревьев и рассеиваю над ним запах цветов из сада.

Беседовал Антуан де Годемар

Как дурак дураку…

Приведенное выше интервью избавляет от необходимости растолковывать подробности родословия Эжена Савицкая и его личных обстоятельств и обсуждать, к примеру, женскую фамилию вполне себе мужчины, но не снимает ответственности за обескураженные вопросы, возникающие, боюсь, при чтении его необычной, слишком необычной прозы у читателя. И ставит мой вопрос, вопрос переводчика: мне ли на них отвечать? Нет, повернем по-другому. Не мне ли, посреднику, по собственной воле зависшему между писателем и читателем, одновременно и писателю, и читателю, их поставить? Обратить на что-то внимание, где-то что-то подсказать?

И сразу становится ясно: сделать это обычным образом, написать связное, чтобы не сказать связанное, послесловие, подводящий некую черту текст, было бы изменить и духу, и даже букве дробящегося текста, мутирующего мира писателя. Потому, в частности, что какие-то токи этой прозы заставляют воспринимать ее на существенно более личностном, нежели принято, уровне, втягивают в себя именно тебя, а не абстрактного читателя.