Мертвые хорошо пахнут

С тяжелой головой шел Жеструа по длинному коридору, осторожно склоняясь перед каждым встреченным на пути лицом, хотя хотелось бы разглядеть его ближе, лизнуть. Он предпочитал мертвенно-бледные лица и надолго застывал, их созерцая. Если б умел говорить, что бы он им сказал? Девушкам он дарил перья, срывая их со своего высокого головного убора. Юношам — найденные в кружевах жемчужины. Больше всего ему нравились толстощекие лица, он охотно вырядил бы их в островерхий колпак и наградил трубой. Пристально взглянув на него, путники отворачивались и вновь принимались за свое, разыскивая между страниц цветы на прокорм или хрустких насекомых, хотя книга чаще всего оказывалась нашпигована несъедобными белыми перышками, козявками и скелетами медуз, выцарапывая ногтями то, что было им не по нраву, что пугало, сдувая ошметки. И Жеструа только и оставалось, что продолжать свой путь, задевая грузной, сонно покачивающейся головой за переборки. Некоторые купе были слишком темны, и он не осмеливался в них проникнуть, боялся наткнуться среди спящих на стервятника, на серого волка или горбуна. Ему хотелось бы разбудить детей вроде себя и подарить им локоны своей новой прически, но их там не было или он плохо искал, не зная, как отличить их от прочих. А еще он опасался, что его примут за нищего и дадут краюху хлеба или фиг или, из-за блестящих глаз и горячего дыхания, за прокаженного. Он разбудил какую-то женщину, и та посадила его к себе на колени как брошенного ребенка, но ему не разглядеть было ее скрытое под волчьей полумаской или белою маской лицо. Из всех встреченных лиц ему не удалось лизнуть ни одно, не считая Тахины, но та в беспробудном сне не почувствовала поцелуя.

За это время в Китае приподняли крышку и вошли в заброшенный долгие годы дом Жеструа, где все пропахло холодным ладаном, мочой и старыми бумагами. В углу, за фонтаном, обнаружили один из тех белесых грибов, что осыпаются, стоит до них дотронуться, пылью, заставляя чихать собак, кальян, резервуар которого разбили, чтобы убить змею, свернувшуюся там взаперти вокруг ярко-зеленого куста, вместе с вознамерившимся расплодиться угрем, черную керамическую трубку, украшенную восемью сосцами и головами обезоруженных единорогов, множество костей, голову ягненка, битком набитую травой и цветами, помятый, но все еще голубой чайник, крайнюю фалангу с выдранной ангорской нитью под розовым ногтем, рисовый и имбирный порошки, зернышки кумина и множество экскрементов, разложенных там и сям на больших листах. В выстроившихся на полках горшках проросли семена, потянулись к свету через дымоход деревья, белые и желтые цветы пахли одинаково, почки распирало молоко, листья были гладкие и твердые как чешуя. В центре комнаты, возле водостока, краснел гибискус, его ветви касались потолка и стен. Из сточного желоба пробились ирисы. Прежде чем сбежать, унося с собой глобус и навернутые на палку от метлы карты, Милле наверняка поливал растения. Неизвестно только, какой Милле, отец или сын, они так похожи, трусливы и ленивы, тот же хохолок надо лбом, почти одного возраста.

Всех друзей Жеструа бросили в огонь, но, среди лижущих им ноги языков пламени, они смеялись, сплевывали, припрыгивали, щекотали друг друга. Веселее всех был Вульгат, ему доставляло удовольствие видеть, как на его ногах плавятся ногти, он разделся, чтобы поскорее сгорела растительность, ибо любил запах паленого. Он хотел позвать своих детей разделить с ним радость, а детей у него набралась уйма, ведь с девяти лет он покрыл прорву женщин, крольчих, козочек, стерлядей и китих. Все они пришли посмотреть, как умрет их юный отец, а он смеялся как никогда в жизни. Ни один не захотел к нему присоединиться, когда он распахнул одежды и улегся на угли, когда принялся петь. Погибли все друзья Жеструа, мастера кувалды, серпа и лопаты, очаровательные ваятели воска, добрые булочники, ясные и честные лучники, сборщицы колосьев и ботрессы[6].