Мертвые не кусаються

Милая Инес, пришел момент все сказать, так как я должен все знать. Склонитесь пред торжествующей истиной. Это излечивает всех. Но прежде чем спрашивать вас, я предпочел бы уточнить одну вещь, которая останется между нами. Она в этом деле с краю, хотя я и знаю, насколько определяет его, и вы бы просто так никогда в этом не признались. У вас ведь большая любовь к дорогому аббату Шмурцу, не правда ли? По крайней мере, к его… хм… истинному персонажу. Разочарованная в супружестве, оскорбленная мужем и мачехой, вы нашли убежище в специфической любви. Вы взрастили истинную страсть к этой милой негодяйке. Я думаю, она открыла вам доселе неизвестное наслаждение.

Инес опускает веки. Ее бледность оттеняет черноту ее платья.[30] Я знаю, что отныне она никогда больше не посмотрит мне ин дзе айс, как говорят британские офтальмологи. Я сделал хуже, чем раздел ее догола. Я раздел ее душу до греха.[31] Для ортодоксальной испанки это ужасно, поверьте. Я думаю, что по выходе из тюрьмы она затворится в монастыре. Не вижу для нее другой альтернативы.

— Я вынужден причинить вам боль, сильную боль, Инес. Но необходимо, чтобы вы поняли, до какой степени вы были ослеплены страстью и обмануты той самой, которая зажгла пылающий костер в ваших венах. Ваша подружка, кстати, под каким именем она вас соблазнила?

— Мира.

— Мира сволочь, негодяйка и шлюха, мадам Балвмаскез и Серунтанго.

— А-о-о-ох! — испускает она негромко, но патетично.

— Она не колебалась переспать со мной, мадам Балвмаскез и Серунпаццодобль.

— Вы лжете, у нее отвращение к мужчинам.

— Если это так, то она ловко прячет свое отвращение. Притворяться, что не испытываешь отвращения до такой степени, это самое поразительное из наслаждений, мадам…

И чтобы поставить точки над «і», я бросаю ей грубо:

— У Миры родинка на левой ляжке и другая на правой ягодице. Соски ее грудей сильно расширены, они цвета охры, у нее очень глубоко спрятанный пупок. У нее много шерсти там, где вы знаете, так что она должна брить внутренние поверхности ляжек. Не думаю, что я что-либо забыл, если же вам нужны еще подробности, мы рискуем впасть в альковные откровения.

Инес не бледная.

Зеленая!

Как яблоко!

Как яблоко, близкое по цвету к шпинату!

Она почти падает. Я поддерживаю ее.

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — бормочет она трижды, вцепляясь в мою железную руку.

— Меня зовут Антуан, — уточняю я.

Затем беседуем серьезно…

— Сдается мне, ручонка у тебя немного тяжеловата, — замечает Берюрье. — Ты отвесил этой падали магистральную нестезию и не по капельной дозе.

Если поднять ему штору, можно заметить закатившиеся зенки. Цвет лица серого Северного моря и ноздри сжаты, как губы дуэньи, чью левретку поимел хвостатый бродяга с помойки.

— В дебюте начала, — продолжает профессор Кассегрен-Берю, — я думал, что он тут изображает даму в бегониях, и я распределил ему несколько татуировочек для оживления централи, но, поднажав, понял, что он точно отключился.

— Нужно доктора, — говорю я судье.

Судейский немного ошалел от событий. Его первой заботой было отправить Контрацепсион, чтобы побыстрее подновить свое достоинство. Перспектива держать в доме агонизирующего ему не улыбается. В этих маленьких уголках люди знаете какие?

— Постойте, какого черта, он, по крайней мере, дышит?

— Да, но это все!

— Уже не так мало. У меня будет время зарегистрировать его признание потом, на свежую голову.

— Вы позвонили в полицию?

— Да, нашли в целости и сохранности двух ученых и девочку в номере 604 «Святого Николаса».

— Значит, у вас есть формальные доказательства, что мы стали жертвами махинации?

— Да, я… по существу…

— Прекрасно. Вы также слышали заявление фальшаббата? Оно не оставляет никаких сомнений?

— Никаких, это точно, но что за история! Боже мой! Тенерифе, такой спокойный остров, где никогда не происходит ничего, кроме приятного!

— На то воля Божья, судья!

— Ну что ж, да, похоже.

— Она бесконечна, как его доброта, вы не находите?

— Оно так, господин комиссар!

Ну, наконец! Вот я и восстановлен в своих функциях в ореоле уважения, на которое имею право. Господин комиссар! Уф! Хорошо слышать, это успокаивает!

— Этот человек, господин судья…

Указываю на Мартина Брахама, лежащего на канапе с руками, как у демонтированного манекена.

— Этот человек — самый знаменитый наемный убийца послевоенного времени. Он совершил действия, немыслимые по дерзости. Его подозревают даже…

Шепчу ему несколько слов в ушные заросли.

— Нет! — подпрыгивает он. — Это невозможно!

— Возможно, ха! Вероятно — да. Доказано — нет. Но вы же знаете лучше любого, что такое отсутствие доказательств, судья! В общем, дорогой друг, индивидуум, загибающийся здесь, разбогател, уничтожая некоторых грандов мира сего, чья индивидуальность была слишком неудобна. И недавно с ним кое-что случилось. То, что разит слепо, как болезнь и смерть: он влюбился.

— В…?

— В аббата, да, красотку Миру. О, это не пустоцвет, эта краля. Речь идет о законченной авантюристке. Вроде его женского подобия, понимаете?

— Да, да, я понимаю. Вырядиться в сутану!

Он крестится (но не в купели).