Мертвые пианисты

– Ага, и вкалывать по двенадцать часов. Нет уж, спасибо. У нас хоть расписание божеское: отсидел свои положенные часы и свободен. Да и вообще… Я привыкла уже как-то. Всегда горячий чай, кофе, девочки печенюшки вкусные приносят. Магазин в соседнем здании, если сигареты закончились. И у нас дворик для перекуров симпатичный. Да и работа сама не такая уж кошмарная, это я преувеличиваю.

– Ну да. Всяко лучше, чем дома сидеть с умственно отсталым ребенком.

Тетя Ира допивает резким глотком вино, поворачивается к Наде и бордовыми губами улыбается ей. Улыбка выходит приторной, свекольно-паточной.

– Ты так и не говоришь, детка?

Надя морщится. Ее будто макнули в густую свекольную патоку с головой.

– Не говорит она, нет. Я уже рукой махнула. Ладно, не обращай ты на нее внимания. Пусть играет в свои батарейки, строит из них замки или что там еще. Ты лучше скажи мне, как у вас с Гришей? Лучше не стало?

Тетя Ира наливает себе еще вина.

– А с чего должно становиться лучше? Нет, конечно. Вчера вон пришел опять за полночь. Прошел на кухню, достал пиво из холодильника, на меня ноль внимания. Как будто я вообще не существую. Смотрит в свой телефон, посмеивается вполголоса. Я к нему подхожу, говорю: «Я что, прозрачная?» А он тут же кривится, убирает телефон и такой мне заявляет: «Слушай, Ира, я устал очень. Отстань от меня, пожалуйста». Не, ну нормально вообще? Я как бы тоже устаю, и что дальше?

Монолог полугодичной давности ровно накладывается в Надиной голове на монолог теперешний. Словно белый бумажный ромб на красно-коричневый ворсистый. Две абсолютно идентичные сцены.

– Да, знакомая картина. Тебе давно пора уже от него уходить, как и мне от Вадика. Только вот мне не к кому, а у тебя же вроде намечался какой-то ухажер? Разве нет? Ты же мне рассказывала, тот самый, из налоговой, как его?

Надя помнит про ухажера из налоговой. Его зовут Этот.

– А, этот… – тетя Ира машет рукой. – Ну есть такой. Но уходить к нему – это как-то слишком. Да он и не предлагал. И вообще… вдруг этот еще хуже окажется? Вполне возможно, кстати. Не зря же от него бывшая ушла с двумя детьми. К тому же у него с жилплощадью проблемы. Ну а Гришу я уже почти пятнадцать лет знаю.

Тетя Ира пьет без остановки и повторяет знакомые фразы. К концу вечера ее острые рыбьи черты слегка обмякают, подтаивают, словно полежавшее в тепле мороженое. Выпученные глаза потихоньку вдавливаются обратно в орбиты и теперь напоминают красноватые блестящие пуговицы. Как на мамином демисезонном пальто.

– Ничего, пусть все останется так, как есть. Правда, Мариш? Как-то дотянули до сих пор, протянем и дальше, – хрипло говорит она и роняет крупную слезу в остатки салата «Мимоза с сайрой».

Надя согласна с тетей Ирой. Пусть все останется как есть. И поэтому Надя рада, что приходящее лето – так же, как и весна – не приносит с собой перемен.

Июнь такой же, как в прошлом году. На детской площадке все больше подтеков от пива: иногда они высохшие, а иногда совсем свежие. Нередко валяются пустые жестяные банки – Надя с удовольствием катает их по кругу вместо ребристой трубы. Они гораздо легче и звонче. Мужчина из дома напротив – тот самый, что курит на балконе в семь вечера, – сменил желтый свитер на белую майку с большой дырой на животе. Как в прошлом июне. А Надина теплая куртка сменилась на легкую фиолетовую ветровку. Втискивая в нее неповоротливое, словно закаменевшее Надино тело, мама каждый раз раздраженно произносит: «Эй, проснись!»

А бамперы и капоты машин все гуще покрываются трупами мошек и комаров. Нередко среди этой серой трупной массы возникают и цветные пятна бабочек. Глядя на них, Надя всегда представляет, что эти бабочки не случайно впечатались в летящую поперек их пути железную смерть, а сознательно покончили с собой, умышленно бросились на машину. Как Энни и Коул из сериала «Невспомненные» (в ролях Оливия Диас и Норвуд Ли). Надя может остановиться на улице и подолгу смотреть на размазанные по капоту или лобовому стеклу яркие крылья. Даже разозленной маме, кричащей и больно дергающей за руку, не под силу сдвинуть Надю с места в такие моменты. Надя стоит и рисует в голове последний момент жизни бабочки. Этот момент густеет, набухает, растягивается до бесконечности в тревожно-синем ветреном блеске. Как иной раз бывает во сне. Наливается предчувствием неизбежной боли. Бабочки очень хрупкие, к ним вообще нельзя прикасаться, даже слегка… Но ведь эта сама захотела болезненной смерти, думает Надя. Хотя неболезненного способа умереть для нее, наверное, не существует.

Надя не уходит до тех пор, пока все ее ощущения сами не становятся хрупкими, как крылья бабочки.

Родители продолжают ругаться, но это в порядке вещей. Лишь бы их ссоры не перелились через край. Закусив губу или щеку, Надя смотрит в окно, на экран телевизора, в себя. Ходит на детскую площадку, где катает пивные банки. Под шумными детьми все громче скрипят качели, и в этом скрипе Наде слышатся слова. В основном имена. Например, Дженис. Джееенис, Джееенис, Джееенис. Дженис умерла от рака в позапрошлой серии.