Мертвые пианисты

Папа жил в незнакомом районе, на окраине. В однокомнатной квартире на четырнадцатом этаже. Вид оттуда был потрясающе обширным: на темнеющий пустырь, прорезанный заброшенными трамвайными путями, на ржавые коробки гаражей, на жмущиеся друг к другу однотипные дома, на дымящую вдалеке теплоцентраль. Надя подолгу увязала в этом виде. Стояла часами у окна, как завороженная. Город с высоты казался ей огромной рыболовной сетью, которая вытащила из нее множество разрозненных воспоминаний. Из глубины Нади в наземный мир. И Надя неотрывно смотрела на собственные пережитые моменты, лежащие теперь снаружи, за пределами памяти, и как будто объединенные неприкаянностью. Девочка в полосатом красно-белом платье снова кричала от того, что Надя наступила ей на руку. Кричала громко и долго, вырастала до небывалых размеров, поднималась красно-белыми трубами централи к небу. Над трубами застывал дым, замирал в недоигранном Надей на конкурсе Траурном марше. Простыни, которыми когда-то были накрыты детские тела из двадцать третьей квартиры, теперь развевались на веревках балкона одиннадцатого этажа второго желтого корпуса. И в телах снова бежала по кругу теплая кровь. Ржавые пятна с бабушкиной стремянки перекочевали на стены и крыши гаражей. А между воспоминаниями расползался землистый пустырь, поросший редкими пучками травы. Землисто-серая пустота.

Папа не заставлял учить молитвы, ходить в церковь и с благодарностью есть тушеную брюкву. Это было хорошо. А совсем замечательно было то, что у Нади снова появилась своя комната, куда никто не заходил. По крайней мере в ночное время. Потому что папа спал на кухне, на надувном матрасе.

Не приходилось и терпеть в квартире посторонних жильцов. Правда, в гости очень часто приходила девушка по имени Яна. Очень молодая — всего лет на семь старше Нади. С золотистыми волосами (почти такими же, как у мамы, но более гладкими), акварельно-синими глазами и аккуратными перламутровыми ногтями. Яна смотрела на Надю со странным беспокойством и обращалась к ней очень ласковым голосом. Говорила всегда просто и медленно, почти по слогам. Почти так же, как мама, которая когда-то пыталась заставить немую Надю сказать хоть слово.

— За-яц, — говорит мама внутри Нади.

— Ан-глий-ский, — говорит Яна на папиной кухне. — Это такой язык. Я-зык, понимаешь? Есть русский язык. Мы на нем говорим. А есть английский. Совсем другой. Там другие слова. Вообще непохожие.

Надя знает, что такое английский язык. У нее в школе он тоже есть, со второго класса. Но Надя не хочет расстраивать Яну, поэтому слушает ее сосредоточенно, с удивлением. Приоткрыв рот.

— И я его учу. В институте. Читаю на нем, пишу. Там другие буквы. Бук-вы.

— Бук-вы, — зачем-то прилежно повторяет Надя.

Янина манера говорить кажется очень странной. Но, видимо, так надо. Видимо, Яне хочется, чтобы разговор был именно таким. А Наде хочется сделать Яне приятное. Возможно, потому что Яна говорит с ней очень ласково. А возможно, потому, что Наде отчего-то ее жаль. Жаль по-доброму, искренне.

— Ты знаешь буквы? Умеешь немножко читать?

Надя чуть заметно кивает.

— А писать? — Яна вытягивает правую руку под абрикосово-теплый свет абажура. Крутит пальцами с перламутровыми ногтями, как будто пишет на скатерти.

Надя кивает снова.

— Да. У-ме-ю.

— Молодец, — говорит Яна. — Ты просто умничка.

Папа стоит рядом, курит в открытое окно. Дым медленно утекает в небо, растворяется в мягкой поволоке летнего вечера.

— У тебя такая милая дочка, — говорит Яна папе. — И вы оба просто молодцы, что не сдаетесь, несмотря ни на что.

Папа разводит руками и грустно смотрит в окно:

— Мы стараемся.

— Нет, ну правда. Помнишь, я тебе рассказывала про Юлю, одногруппницу? Так у нее племянник с похожими проблемами. Что-то там с хромосомами не то. Ну или что-то в этом роде. И его мать — Юлина сестра — им вообще не занимается. Ну и результат: в шесть лет мальчик совсем ничего не умеет. Только мычит постоянно.

Папа выдыхает дым и трагически жмурится:

— Это сложно все, Ян, очень сложно. Не надо никого судить.

— Нет, я понимаю, конечно. Я и не сужу… Просто говорю, что вы с Надей молодцы. Все-таки научиться читать и писать… А она ходит в какую-то специальную школу?

Папа замирает, несколько секунд задумчиво и напряженно смотрит на Надю. Затем снова переводит взгляд на заоконный город.

— Да, ходит…

Надя молчит. Ей не хочется возражать. Если папа и Яна хотят думать, что она ходит не в обычную школу, а в специальную, пусть так и думают. А осенью, когда начнутся уроки и придется во всем признаться, они, возможно, уже забудут, что так думали.

И Надя встает из-за стола и тоже смотрит в окно. Вечер начинает потихоньку густеть. Город еще не потерял четких контуров, но уже загорелся щедрой россыпью огоньков — уличных и квартирных. Эти маленькие предвечерние огни кажутся чайными каплями, повисшими на ветру.