Мертвые сыновья

У Мигеля заболели коленки, и он опять лег на одеяло. «Хоть бы одну сигаретку», — подумал он. Сердце тоже болело. «Мне не хочется, чтобы Моника осталась здесь». Кажется, Даниэль сказал: «Можешь ложиться на кровати». Вряд ли Моника нравится леснику. Он стар для нее, хотя, разумеется, это не имеет значения. Мигель удивился: «Смотри-ка, неужели ревность…» Нет, не может быть. «Никогда раньше не ревновал. Даже если эти двое сейчас улягутся вместе, и тогда я не стану ревновать. Может, я почувствую злость, досаду. Но не ревность. Только не это, ни за что. В конце концов, она сама себе хозяйка и может делать все, что захочет. Я, конечно, не буду ей мешать. Пусть делает все, что ей нравится». Пусть все делают то, что им нравится. Боже упаси приставать к людям с какими-то нелепыми требованиями. «Нет, так не годится. Каждый сам знает, что ему делать». И все-таки странная, беспокойная боль не унималась. Молнией вспыхнула ярость: «Запрятали здесь, как мертвеца. Что он хочет со мной делать? Что он собирается делать? Если и дальше так будет, уйду отсюда. Уйду в горы, один. И пусть меня найдут эти сукины дети». Мигель провел рукой по лбу. «Сидеть, точно тебя привязали…» Он не имеет права. Никакого права. Мигель был уверен, что не сможет просидеть в этой дыре долго. «Хоть что-нибудь сказал бы: есть ли у него какой план… Не собирается же он держать меня здесь всю жизнь! Он что-то говорил, что проведет через горы… Не знаю, ничего не могу понять. Какой странный этот тип. Поди узнай, что у него на уме!» В голове был страшный хаос. Этого он боялся больше всего. Хаос. «Надо хорошенько все обдумать…» Да, не очень-то умно было бежать. Он уже понимал, что сглупил. Оплошал. В последнее время он совершает одну оплошность за другой. «Но, по крайней мере, сейчас у меня должно быть ясное представление о том, что происходит…» А его не было. Не было ни ясных представлений, ни твердых планов. Не было ничего. Ничего, кроме неразберихи, кроме все увеличивающейся страшной сумятицы, там, в мозгу, за глазами, которые нестерпимо болели.

Мигель снова поднял голову, напряженно вытянул шею.

Прислушался. Ему безмерно, мучительно захотелось услышать человеческий голос.

Глава двенадцатая

— Значит, — проговорил Даниэль, — ты хочешь, чтобы Исабель узнала, что ты приходила сюда.

Моника удивленно взглянула на него:

— Я же ясно сказала.

Даниэль провел ладонью по лбу:

— Уже поздно. Ложись спать.

— Мне не хочется спать.

— А все-таки будет лучше, если ты ляжешь.

Моника покорно поднялась.

— Не смотри на меня, — попросила она.

— Не смотрю.

— Теперь можно смотреть.

Но он не смотрел, хотя и знал, что она уже в кровати. Там, на стуле осталось похожее на шинель пальто.

— Это из шинели? — спросил он, чтобы только не молчать.

— Да, из Сесаровой. Мне ее приладила Исабель. Сесар говорит, что он воевал. Тут была даже дырка от пули. Исабель заштопала.

Теперь Мигель слышал лучше. Наверное, потому, что там, за окном, стало спокойнее. Шум дождя прекратился, и даже ветра как будто не было. А может, они просто заговорили громче или он внимательней слушал. «Моника уже легла», — подумал он и смутно позавидовал ей — мягкий матрац, сухое одеяло. У него болели все кости. И снова вернулось непонятное чувство. Гнев, может быть — боль. Какая-то старая неотомщенная обида — он сам не знал какая. Странное чувство, которое проснулось в нем, когда он дружил с Фернандито, Май и Хосе Мариа. Молчаливая ненависть, холодная и осторожная, которую они ему внушали, вернулась к нему здесь, в этой дыре.