Мертвые сыновья

До хижин оставалось еще порядком, но шум уже долетал и сюда. Из лачуг на утренний свет выходили женщины, уставшие от борьбы с наводнением, которое унесло их пожитки в реку. Первой вышла Мануэла, затем Маргарита. Они были бледные, взлохмаченные, облепленные грязью. Он боялся увидеть среди них Монику, но она была, конечно, там. «Не следовало посылать ее сюда. Опять ошибка». Моника вынырнула из хижины Люсии. «Все в той же шинели». Он не хотел видеть ее, но видел. Видел, как она поднимается по тропинке, потом остановилась, замерла на месте. «Ее спина. Моника тоже стояла к нему спиной, точно смертельно раненная». Он видел ее. Фигурка стала неожиданно хрупкой и, словно куда-то погружаясь, терялась на этой бескрайней земле. Она стояла неподвижно; под шинелью угадывались слабые плечи, золотистые ноги блестели в утреннем свете. Он хотел отвести от нее взгляд, но не смог. Неловко карабкалась за ней Люсия. Подойдя к девушке, ласково обняла ее за плечи.

Жандармы спустились к реке. Он заметил их с другого берега. Они направлялись к бараку. Моника, чуть поодаль, шла за ними. Даниэль издали видел, какое белое у нее лицо. Видел, как медленно она идет, едва волочит ноги. Странные, роковые шаги. Она как-то сразу повзрослела. Теперь по земле шла женщина. Когда носилки очутились рядом, он с жадностью посмотрел на прикрытое шинелью тело. Из-под шинели виднелись только ноги, скорбные, голые, в одних сандалиях. «С этой раной будет еще морока…» Он оборвал воспоминание. Сейчас было бесполезно, не логично, даже глупо думать об этих вещах. От середины носилок свисала веревка, которую парень всегда носил вокруг пояса.

Даниэль снова потянул за бечеву и зашагал быстрее. Он хотел скорей дойти до Эгроса. Он уже почти выбрался на дорогу, когда услышал за спиной шум. «Точно гомон птиц на рассвете». Он обернулся. Дети в лохмотьях, босые, вихрастые, размахивая руками, с криком бежали за ним. «Увидели волка. Мертвого. Они хотят посмотреть на него вблизи. Это ведь тот самый волк, что пугает их во сне зимними ночами…»

Они проводили Даниэля до самого селенья. «Ну и гомон точь-в-точь как птицы». Они шли на почтительном расстоянии. Но шли. По улицам, сложенным из шершавых камней, где летом палило солнце, а сейчас толстым слоем лежит красная скользкая грязь, Даниэль волок зверя. На дороге оставалась тонкая кровавая струйка, приводившая в ужас ребят. Там и здесь, услышав шум, из дверей выходили люди. Они что-то говорили Даниэлю, но он не слушал. Может быть, они поздравляли его, а может, удивлялись.

Он сдал волка властям. Полицейскому Матиасу Калдеано он сказал: «За наградой зайду завтра… Надеюсь, вы дадите за него награду?» Матиас Калдеано потрогал зверя своей широкой, бесформенной, мозолистой рукой. «Еще теплый! — В его голосе звучала и радость и грусть. — От него еще идет пар».

Даниэль медленно направился по дороге, что начиналась на другом берегу реки. Он не ходил по ней уже много лет. Она вела за рощу черных тополей, к домику Танайи. «А ведь я не хотел ее больше видеть», — подумал он, когда меж стволов показалась крыша.

Было еще рано. В это время когда-то Танайя начинала свой трудовой день. Даниэль неловко, без прежней легкости, перепрыгнул через каменную стену. Медленно, прислушиваясь к шороху шагов, направился к дому. «Я только взгляну. Взгляну, и все. Я даже не знаю, жива ли она. Я нарочно никогда не спрашивал о ней. Мне все равно, умерла она или еще влачит свое существование на земле».

Танайя была здесь. Она стояла возле озимых Корво. Взгляд ее был задумчив, а может, насторожен. Она была здесь. Он остановился и смотрел на нее. Вдруг что-то хрустнуло в сердце: так, ломаясь, хрустит сухая ветка летом, когда на нее наступишь.

Волосы у Танайи стали серые, тусклые. Уже не блестела на крупном затылке черная коса. Танайя опустила руки, не двигалась. Рядом на земле лежала мотыга, стояла корзина с навозом. «Ходила за навозом». Он вспомнил, наступило время удобрять поля.

Он не хотел говорить с ней. Только посмотреть, восстановить в памяти ее черты. Или зачеркнуть. Зачеркнуть, как зачеркнул уже все. Танайя наклонилась, подняла мотыгу, взяла в руки корзину и повернулась в его сторону. Внимательно глядя на него, сделала несколько шагов навстречу. Потом остановилась.

Даниэль, не сдержавшись, кинулся к ней. Танайя не спеша опустила на землю мотыгу, потом корзину.

— А, Даниэлито! — просто сказала она. — Даниэлито.

Даниэль был в двух шагах… Они молча смотрели друг на друга. Широкие губы Танайи чуть дрожали. Не от радости, но и не от боли. Даниэль протянул руку, Танайя взяла ее в свои.

— Входи, мальчик, входи, — проговорила она. И снова, как прежде, пригласила в дом. (Может, Танайя и родилась для того, чтобы открывать изъеденную червями дверь своего дома, распахивать плохо пригнанные створки окон, указывать рукой на очаг своей кухни и говорить: «Садись здесь, мальчик. Кое-что осталось и для тебя…»)