Мертвые сыновья

Эти дни прошли. Даниэль брел по мостовой, смотрел по сторонам простодушными глазами крестьянина. Он ходил по улицам все две недели и смотрел на людей еще чистыми, деревенскими глазами. Ему и тем, кого он выбрал, оставалась улица. Город — это улица. Широкая, длинная, жестокая, без начала и без конца. Улица, огороженная стенами и лавками, дверями и окнами, за которыми прячутся люди. Двери снова и снова выталкивают тебя на улицу. Опять и опять на улицу. Вся улица была одного бурого, грубого цвета. В бедных кварталах тоже были улочки, темные, извилистые. И на этих узких грязных улочках тоже сбились в кучу неполноценные, грязные, нищие, запятнанные, гонимые; дешевые проститутки, воры, калеки, пьяницы без денег, убогие, больные, сумасшедшие, покорные, все без денег. Жулики и обжуленные, все без денег. «Надо переделать жизнь», — читал он тогда на чердаке. «Надо переделать мир», — читал он теперь, как Патинито, лежа на рассвете в темной комнатке на Союзной. Он закусывал на ходу у залитых вином стоек на улице Барбара, на улице Святого Рамона. Выпивал стаканчик вина, читал, ждал. Две недели. За эти первые две недели он узнал, наверное, больше, чем за все годы в Эгросе после смерти отца. Он говорил, читал, бродил. Смотрел. Мечтал, думал, хотел, надеялся. Он очень надеялся тогда. На улицах, на этих улицах первых дней он обретал радость, огненную, горькую радость, круглую, как апельсин. (Круглые апельсины, которые ели на заре, перед началом дня. Проститутка ела апельсин, и чистильщик обуви, и тощая хористка, по пути домой, в пансион. Огромные, странные апельсины, которые ели на улицах. А рядом, в жестоком утреннем свете, — сонные глаза, потрескавшиеся губы, дешевая помада. Рядом — усталые щеки, щетина, внезапно осунувшиеся, обмякшие лица. И еще те, кому он больше всего удивлялся с детства: полуночники, кутилы из богатых кварталов, барчуки в перепачканных рубашках. Туристы, весельчаки, измотанные весельем, которые потом, в незнакомом мире, — о нем он только догадывался, — скажут: «А помните, в китайском квартале…») Какие все они были нелепые, чужие! Над стенами домов голубовато-серое небо сверкало фосфорическим блеском. Сиреневый, жидкий фосфор утреннего неба лился на утренний город. Улицы, темные, причудливые, скованные стенами, к которым жмутся люди, и колодцы дворов, где дрожат и свет и воздух, эти страшные для него, деревенского, тесные дворы, как фабричные трубы темной и мрачной жизни, голода и скорби, пота, проклятий, вонючей стряпни бедного люда. Грязь, отверстия сточных труб в пыли и паутине, похожие на соты огромного улья. В дождь из дворов чем-то несло, густой едкий запах поднимался к окнам, к хилым балконам. Дворы, перекрещенные веревками, на которых сушилось бесстыжее белье (жуткое белье, постыдное, рваное, штопаное, застиранное, для того только и созданное, чтобы грубая ткань не растерла тело). Мужчины и женщины, дети сгрудились вокруг дворов, как летучие мыши в темных закутках, сбились в кучу, как липкие, ночные летучие мыши. Соединили свой пот, свой сон, свой гной, свой хлеб, свой кашель, мечты, струпья, мокроту, густые варева, горшки, газеты, прыщи, линялые рубахи, гноящиеся глаза, черные ногти, перхоть, заскорузлые носки, брильянтин, помойные ведра, одеколон, колыбели, песни, склоки, роды, усталость, отчаянье, сны, обтрепанные брюки, потрескавшиеся туфли, сальные гребенки, забитые волосами и серой липкой грязью, похожей на ту, что оседает в сточных трубах. Свои кастрюли, свои плиты, покрытые черным салом, полные ночные горшки, метелки, фотографии, засиженные зеркала, лампочки, календари, поминки, ненависть, жажду мщения, жадность, равнодушие, покорность, надежду. Все скрыто за стенами, только желтые лампочки светятся в разинутых пастях окон. Внизу, на углах, бары, там вино, там недомашнее веселье, там граммофон-автомат, из которого глубокий и грустный, за душу берущий голос вопиет о своей надежде, жалуется, бередит слух и сердце. Даже если они не знают, — ну конечно, не понимают, о чем это он, — все равно, они чувствуют. Мужчины, женщины, мальчишки бросают монетку и слушают. Нищие, отверженные, неспасенные тоже хотят вернуться в потерянный рай. Неравенство, несправедливость, тоска.

(А приличные люди, волки, те, с длинными когтями, не здесь, они далеко. Мытые, человечные, порядочные, почтенные — далеко. Там, где город из цемента и железа, из симметричного кирпича, искусственного камня, где сады, и парки, и дорожки посыпаны круглыми камешками. Там — виноватые, уважаемые, солидные, неприкосновенные.) Нечистоты богатых кварталов стекали в море, в узкие улочки, на щербатые мостовые «туда, где плачут дети, если разобьется бутылка молока или масла; где теряют субботнюю получку в черном клеенчатом кошельке; где ступают по ботве, по арбузным семечкам, по лужам, рыбьим кишкам, мертвым цветам, подозрительной жиже и липкой грязи рыночного района. Туда, где падают, поскользнувшись, старушки и беспризорники…»