Мертвые воспоминания

Надо только потерпеть, когда он отлипнет от нее, остро пахнущий потом и угаснувшей злостью. Потерпеть его пальцы в волосах. Понадеяться, что теперь будет долгое затишье, и клятвенно пообещать внутри себя писать ему смски через каждые десять минут, зная, что лишь обещанием это и останется. Отец встает, и Дана выдыхает. Но он не уходит, как специально тянет, хочет поиздеваться над ней еще немного.

– Не болит? – голос у него раскаявшийся.

По лысой голове скользит отблеск ночника, рыхлые щеки возвращают себе румянец. Отец расплывшийся, но сильный, и силы у него этой через край. Она взглядом цепляется за черную волосатую родинку над его губой – она всегда смотрит на нее, как на якорь, как на успокоение.

– Больно? – переспрашивает он уже нормальным голосом, и Дана торопливо бормочет:

– Нет, совсем-совсем не больно, быстро заживет. Просто спать хочется.

– Да, конечно. Спокойной ночи, сладких тебе снов.

– И тебе, пап.

Отец гасит свет и уходит за перегородку. Дана остается сидеть на ковре, и слабость, растекающаяся по телу, напоминает счастье. Сначала Дана тщательно умывает лицо, сковыривает с губы корочку и прижигает ранку спиртом, потом заклеивает пластырем. Скользит в угол комнаты, за шкаф, за штору, где прячется крошечная детская, прислушивается – дышат ровно и как по команде, прилежно жмурятся в темноте.

– Спите? – шепчет Дана и щелкает ночником, который прихватила с собой из гостиной. Они делают вид, что только проснулись, распахивают рты, трут глаза. Наволочка у Али мокрая – то ли плакала, то ли искусала зубами.

– Мы с папой опять в драконов играли, – просто говорит Дана и забирается под одеяло к младшей сестре. – У, руки холоднющие! Ты на северном полюсе что ли была?

– Нет, – тоненько пищит Аля.

Дане надо их успокоить.

Лешка свешивается с верхней кровати и молчит, глаза его горят тускло, понимающе. Слышно, как отец ворочается на раскладном диване, как гаснет со щелчком телевизор, как горько выдыхает мать. Никто не спит, но все прикидываются спящими.

Аля обхватывает Дану ручонками, жмется всем телом, и Дана успокаивает ее одними лишь объятиями. В мелких кудряшках, большеротая и с чуть раскосыми глазами, Аля искренне верит, что папа исправится, особенно когда Дана говорит ей про игру в драконов и весело смеется после семейных «потасовок». Аля тянется, щупает пластырь пальцами, и Дана отмахивается от нее:

– Слишком много драконов на сегодня.

– Значит, папа – тоже дракон? – доверчивым шепотом спрашивает она, и Дана с трудом удерживается, чтобы не зажать ей рот ладонью. У родителей снова скрипит диван, гудит пружинами, словно отец поднимается, но нет. Обошлось.

– Ну чего ты такое говоришь? Драконы страшные, огнем дышат, у-у-у, рычат! А наш папа разве такой?

– Наш папа хуже, – говорит брат.

– А еще он дымом выдыхает, – Аля вспоминает, как отец курит на балконе.

Лешка фыркает. Вместо ответа Дана зарывается сестренке в волосы, дышит сонным теплом, детским мылом, спокойствием. Аля почти забыла о страхе, но с братом сложнее – он быстро растет и быстро схватывает, ему уже не скормишь сказочку про драконов и игры.

Кажется, Аля дремлет – тянет Дану за волосы, сонно причмокивает, и Дана окончательно понимает, что они пережили этот скандал. Сестра кажется ей чудом, таким огромным и невообразимым, неизвестно за что посланным, рожденным будто бы для одной Даны. Она готова была проводить с Алей каждую свободную минуту и ждала, когда сестру можно будет брать с собой на подработки, на волонтерство, когда ей понадобятся взрослые советы. Ее хотелось защитить, уберечь от всего, чтобы она до старости не сталкивалась с болью и ужасом, и хоть Дана прекрасно понимала, что такое воспитание обычно ничем хорошим не заканчивается, все равно ничего не могла с собой сделать.

Ей хотелось унести Алю с собой в рюкзаке, спрятать ее. Дана ни за что не разрешила бы ей забирать мертвые воспоминания или копаться в захламленных притонах, но некоторые квартиры хотелось показать: например, квартиру-лес. Толстые стволы едва держались в мелких кадках, зелень тянулась от разбухшего паркетного пола до облезлого потолка, всюду стоял шелест листвы, валялся рассыпанный по полу гравий или свисали подвядшие бутоны. Стояли подпорки, блестели ленты-подвязки, и всюду, даже на крышке унитаза, на стульях и на кровати росли мясистые цветы, пробиваясь будто бы из наволочек, пола и деревянных столешниц. Пахло влажной землей.

– Выбрасывайте, – распорядился Палыч.

Часть растений они раздали по родственникам, часть забрали соседки умершей, а остальное развезли в социальный центр и библиотеки. Но всё вместе и в одно мгновение, шумящее зеленое море, полное воздуха и жизни…

Чудо.