Мертвые воспоминания (СИ)

Кристина думала, что спит — она плыла в теплом, бежево-голубом мареве: разводы и облачная мякоть, блеск золотинок, тишина. Воздух был плотный и мягкий, напоминал плюш или вельвет, его хотелось гладить рукой и улыбаться. Зазвенела в голове песенка — Шмель ее тоже очень любил, и Кристина знала эту колыбельную наизусть, а поэтому подпевала тихонько, то переворачиваясь и подставляя теплому ветерку живот, то паря в воздухе и хихикая. Ей хотелось не просыпаться, не приходить в себя, она знала, что это ненадолго, но тянула, летела, плыла…

Палыч хлестнул ее по щеке, и пришлось открывать глаза. Та же уютная квартирка с белыми, будто бы мелом выкрашенными стенами, плетеные узоры накидок, живые цветы. Комната стояла пустой, и Кристина моргнула:

— Получилось?

Палыч кивнул.

— Живая? Дышится, голова нормально, внутри как?..

— Да пойдет, — она лежа умудрилась пожать плечом. — Где родители?

— Рыдают. Дима на кухне в окно курит, Алена в ванную ушла. Все вырубились, представь себе, я первый очнулся — три тела на полу. Думал, поседею, посадят, сам застрелюсь, — только сейчас она заметила, как Палыча колотит дрожью. — Но живые, смогли.

— На самом деле, слабенько, — честно призналась Кристина, прислушиваясь к себе. Там, тонко-тонко, детской мелодией из мультфильма гулила Любаша.

Тепло и мягкость остались во сне, Кристина собралась в комок на чужой кровати и обхватила себя рукой, сживаясь с детским и непривычным. Страшно — вот каково было быть ребенком. Все дикое, непонятное — хлещет яркий свет, холодно, крики, чужие голоса. Болит живот, разрывается, распухает, в голове горячо и жарко, и кричишь, выгибаешься, а вокруг пустота и бесконечная белизна, и так хочется маму, и руку ее, и спрятаться, и чтобы не больно… Этим чувствам не было названия, Кристина перебирала слова в голове и морщилась — не то, не то! Не было языка, чтобы описать эту беззащитность, беспомощность, этот страх. Никто не придет — живот разорвется, голова лопнет, и в свете растаешь, так холодно, холодно-холодно-холодно…

А потом приходила мама. В памяти Любаши она осталась светлым пятном, гораздо более красивой, чем была на самом деле, широкая улыбка и тепло. Вот оно, главное, мама — сгусток тепла. Она брала на руки, кормила, гладила, и даже если было больно, то Любаша чувствовала себя не одной. Она пыталась брыкаться, барахтаться, переворачиваться на спину, ползти куда-то, искать себе еду, спасения, но спасала лишь мама.

Кристина жмурилась и часто дышала ртом. Она глядела на свои руки, уверенная, что увидит толстенькие младенческие пальцы, но рука была обычной. Казалось, что лишь Алена и может Кристину спасти, заставить ее полюбить Шмеля — она же мама, она все может.

Но Любаша быстро растворялась — ее чувства, ее переживания были непрочными, рассыпались и таяли. Кристине казалось, что она забрала даже не четвертинку, а часть шестнадцатую, тридцать вторую, до того слабело это чувство огромной и безусловной любви к матери, жажда по ее голосу, по объятиям, радость от папиных песен — Дима чудесно пел, хоть и страшно этого стеснялся. Любаша любила его ничуть не меньше.

Палыч внимательно следил за Кристиной, хоть и чувствовал тоже самое. Прошел страх от мира чужого, непознаваемого, дикого. Ушло огромное, немыслимое для человека счастье от материнской ласки. Ушла Любаша, хихикнув на прощание.

— Пропала, — тихо сказала Кристина, и Палыч кивнул.

Видимо, он остался без этих воспоминаний раньше нее.

Кристину сразу проводили к выходу: Алена долго умывалась ледяной водой, и лицо ее покраснело кривыми пятнами, глаза потухли. Вернулся Дима, предложил забрать подгузники, ванночку, игрушки — все, что только захочется, и Кристина согласилась. Она знала, что и родителям так будет легче, если пропадет напоминание, бесконечно тяжелое и остро заточенное, на которое будто напарываешься с каждым новым вдохом. Вспоминать о бедности, кредитах и голодном Шмеле не хотелось.

Подгузники и погремушки пахли снегом, от них пощипывало подушечки пальцев. Палыч помог упаковать все собранное Кристиной в черные мусорные пакеты — не видеть, не вспоминать. Сухо поблагодарил на пороге и попросил звонить, если все пойдет наперекосяк, но и он, и Кристина знали, что ничего подобного не будет. Палыч остался в квартире с Аленой и Димой, и даже через входную дверь слышно было, как они о чем-то негромко разговаривают.

Кристина с трудом сгрудила мешки на крыльце и позвонила Илье Валентинычу (уже привыкла, что он не Михалыч) — мысль о том, как она потянет все это до остановки, а потом будет заталкивать в рокочущую от нетерпения газельку, внушала почти что ужас. Кристина присела на бетонный бортик, прислушалась к себе.