Мертвые воспоминания (СИ)

И все пошло по-старому.

Все, кроме Сахарка.

Маша знала, что рано или поздно не выдержит, и почти ждала этого. Что еще кот вытворит? Откроет морщинистой лапой газ, и квартиру разорвет огнем, выбьет стекла, обрушит бетонные плиты Маше на голову? Или умрет так мученически, чтобы она до конца своей жизни чувствовала эту липко-ледяную вину? Испортит все, что осталось в квартире целого, оставит Машу без одежды, без инсулина, без смысла?.. Но ничего такого не случилось. Просто однажды она вернулась с очередной прогулки со Стасом, включила в прихожей свет и поняла, что уже шагнула с осыпающегося песком края в пустоту.

От обоев остались одни лохмотья, изодранные стены напоминали незаживающую рану, сухую вскрытую кожу без рубцов. Пол был исчерчен, выпачкан, больше всего досталось единственному коврику у двери, о который вытирали грязную обувь. Оксана с Машей всего неделю назад двигали мебель, выдергивали паласы и ковры из-под чугунно-тяжелых ножек, сворачивали, дурно пахнущие, и выносили на заснеженный балкон, сваливали один на другой, как сырые бревна в разлив реки.

Сахарок растащил корм по квартире, разлил воду, заново выпотрошил останки дивана, и белые комки наполнителя лежали то тут, то там, как холмики могильной земли. Маша не успела подумать, не успела ничего понять — потом она объяснит это сладким чаем в столовой, картошкой пюре и подтаявшим шоколадным батончиком, который проглотила без удовольствия, без аппетита, а потом еще и наплевала на укол, кому теперь какая разница? Она в ботинках влетела в комнату, упала на живот, схватила Сахарка за задние лапы и с силой рванула на себя. Кот завизжал, но от испуга даже не ударил ее по ладоням.

— Тварь, какая же ты тварь, сколько же… как ты… я…

Ее трясло от бешенства. Если бы она сорвалась, когда кот выкорчевал все Оксанины деревца и разбил керамические горшки, когда он впервые распорол диванный бок, когда сделал что-то страшное, непростительное, ей, наверное, стало бы легче, но ведь сегодня все было обыкновенно, не хуже и не лучше, а она сорвалась.

Встала, пережимая рукой тонкую, кожисто-теплую шею — Сахарок бился в руке, из-под впившихся когтей по Машиной коже текла густая темная кровь, но Маша лишь крепче сжимала кулак и трясла худое тельце, как тряпичное. Она вытрясет из него эту дурость, если придется, она задушит, она перекроет, она…

— Сколько?! Можно! БЫТЬ ТВАРЬЮ!

Она орала в его сузившиеся желтые глаза, она отшвырнула его в диван и снова ухватила за шкирку, вздернула, встряхнула. Она ударила его по ушам ладонью, и мир сжался до пульсирующей багровой точки. Глаза застилало, хотелось лишь одного — уничтожить, истребить, чтобы он исчез и не появлялся.

Кот, словно почуяв ее ярость, неприкрытую и искреннюю, способную зайти куда угодно, обмяк и сморщился. Глаза его расползлись, распахнулись, в них мелькнул животный страх — так зверь признает силу другого зверя, сдается ему. Кошачья лапа, тепло-влажная, с мокрыми кожистыми подушечками, легла на Машину ладонь и соскользнула молитвенно, но Машу было не остановить.

— Я тебя вышвырну! — заорала она в вытянувшуюся кошачью морду и бросилась на балкон. Выбежала, распахнутая, горящая и со взмокшим лбом, вытянула кота над черно-снежной пропастью… В лицо ударило мелкой метелью, Сахарок извернулся, впился когтями ей в руку, как в ветку, не стряхнешь. Страх затопил его зрачки, и Маша разглядела это даже во тьме сонного спального двора, в метели, в беспросветной зиме, в беспросветной своей жизни.

Она готова была бросить его вниз, и закрыть пластиковую дверь, и тут же упасть на диван, уснуть, без сожалений и раскаяния. Но назавтра проснуться прежней Машей она бы не смогла.

Притянула Сахарка к себе, обхватила его, дрожащего, рукой и прикрыла полой куртки. Он сотрясался, как от беззвучного плача — оледеневшее существо, которому и так недолго осталось. Маша медленно приходила в себя: сначала был холод, потом понимание. Вина и стыд, огромные, разросшиеся за пятиэтажками тенями реликтовых зверей, со всех их когтями и клыками Машу потрясли, и на миг ей самой захотелось кинуться с балкона вниз, только бы не осталось воспоминаний об этом вечере.

— Прости, — насквозь фальшиво сказала она, зная, что слова не помогут. Кот, конечно, и не шевельнулся. Она подумала, что он умер, от страха, от того, как она трясла его за тонкую шею, от разрыва сердца, и испытала почти облегчение, а за ним новую десятибалльную волну стыда.

Они вернулись в квартиру, захлопнулась балконная дверь. Маша бережно уложила Сахарка на диване, накрыла полотенцем, которое обычно брали перед уколами — кот и не взглянул. У нее не осталось никаких иллюзий: она не справится. В погоне за желанием доказать себе и, главное, всем вокруг, что она взрослая и ответственная, Маша снова вела себя как избалованный ребенок. Я хочу, чтобы ты стал идеальным котом и мы подружились, значит, так и будет. Но Сахарок был не игрушечным, не ожившим воспоминанием Анны Ильиничны, а живым созданием, которому невыносимо было в этом доме. Она должна была прекратить его мучения раньше, но затянула эту пытку.