Мертвые воспоминания

Он ничего не может сделать — ни позвать на помощь, ни закричать. Это уже не власть над ним, мелочная и трусливая, это стиснутая в кулаке жизнь, душа. В кулаке у Даны, который раньше мог только бессильно лупить в стену, когда внутренности ныли и тянуло в животе, а отец, вытерев лицемерные слезы, шел на кухню курить и засыпал прямо за столом. Он был ее родным человеком, родителем — без него Дана не существовала бы.

Но она почти и не существовала рядом с ним.

Пришли мелкие: затопала в коридоре Аля, рассмеялась весело и легко, следом за ней выглянул и Лешка. Дана думала о матери, которая, конечно же, вернется, стоит отцу только приподняться и щелкнуть пальцами, как по собачьим ушам — она завиляет хвостом, сощурится и простит. Она приведет с собой детвору, и все начнется по-старому. Дана будет прятать от отца мокрые, желто-пахучие простыни с Алиной кровати, Лешка повзрослеет и… Он встанет против отца, заломит ему руку, и тут простой пощечиной уже не отделаешься. Брат не будет терпеть побои.

Он убьет отца. За маму, за Дану, не дай бог еще и за Алю — в этом она почти не сомневалась.

А Дана никого не будет убивать. Она просто не вызовет скорую.

Мысль потрясла настолько, что Дана села на пол, сложилась тряпичной куклой и уставилась отцу в лицо. Она все еще видела черты, которых боялась до крика, но видела и бесконечно больного, уставшего от этой болезни человека. Папа напоминал сейчас того, обычного, который мычал над раковиной или гонялся за Алей с пылесосом, а она визжала и запрыгивала на Лешкин второй этаж. В детстве Дана накладывала на отца «проклятья» — лепила куколки из соленого теста, обматывала их нитками и втыкала горячие иголки с круглыми булавочными наконечниками. Потом мечтала, чтобы отца переехала машина. Мстительно радовалась, когда он заболел вместо Али — будто и правда перетянул болезнь на себя.

Но сейчас в ней не осталось злости. Такая же усталость, как и у него самого.

— Врачи, — одними губами попросил отец.

Дана не шевелилась.

Она знала, что так нельзя. Это убьет в ней все человеческое, она не сможет остаться с семьей, не сможет смотреть на себя в зеркало, когда будет чистить зубы перед сном и сплевывать белую пену в сток. Никому не позволено такое решать. О том, что поймет отец за мгновения до смерти, и думать не хотелось — он же все равно их всех любил. По-своему, да, собственнически и порой очень жестоко, он любил.

Он человек.

Дана не может так с ним поступить.

Она ждала. Затряслись губы, и Дана зажала их рукой.

— Фр… — повторил отец, не понимая, почему она сидит и смотрит. Она видела это в его едва приоткрытых глазах.

Она не станет ничего делать — он просто угаснет, а она расскажет полицейским или скорой, что спала. Не слышала, не знала. Папу убил коронавирус, он всех убивает. Просто подождать…

Брякнул телефон. Она поднялась, словно в забытье, и пошла на далекий отзвук, который еле пробивался, рассеивался, шел сквозь сгустившийся воздух. Отец зашевелился, слабо, молитвенно, но Дана уже взялась за телефон. Ответила.

— Привет! — в восторге крикнула Аля. — Ты выздоровела?!

— Еще нет, — хрипло отозвалась Дана, стоя спиной и к окну, и к дивану. И к отцу. Каждый день Аля задавала ей один и тот же вопрос, и каждый день Дана хотела обрадовать ее новостями. Но сегодня она едва могла говорить.

— А чего такая грустная? — Аля не умела разговаривать тихо, она верещала и улыбалась, и даже мертвенные нотки в Данином голосе не могли ее испугать. — Угадай, чего я нарисовала!

— Чего?..

— Панду! Панду-маму и маленького панден… ой… пандочку, вот!

— Ты молодец.

Аля шумно задышала.

— У вас там чего, драконы?

— Нет. Тут только мы с папой.

— Передавай папе привет! — сказала она тише, но все с тем же детским счастьем от рисунка панды-мамы и ее панденка. И сразу будто хлынуло на голову холодным потоком, прокатилось внутри, подморозило. Дана поняла, отчетливо и ясно, что собирается сделать — она хочет сидеть и смотреть, как умирает ее отец. Не только ее, еще и Алин. И Аля, и Лешка лишатся его, пусть такого, но своего, настоящего.

Ее вырвало водой, она едва успела зажать трубку рукой и отдышаться. Наскоро попрощалась с Алей, пообещала ей перезвонить чуть позже, а то суп из кастрюли убегает. Утерлась, набрала телефон скорой помощи.

…Она так и просидела за столом, сковыривая ногтями слезающий лак с деревянной столешницы. В голове проносились не мысли даже, так, тени и изломы, отзвуки, но смысл их ускользал. Отец, может, и звал ее — клокотал горлом и больной грудью, иногда затихал, и Дана горбилась, и молилась лишь, чтобы он не умер до приезда врачей. Собственная жестокость казалась ей дикой, чужой, незнакомой. Да и пощечины, и сворованная отцовская машина, и разбитые губы, и даже сломанная материнская рука — все это стало вдруг далеко и плоско, что не захотелось вспоминать… Оказывается, это не было по-настоящему страшным.

Страшно было ждать.