Мертвые

Женщина с дымящейся сигаретой подкатывает, решительно и самоуверенно, к их столику, явно кинокритикесса; ура, кричит, ясное дело, конечно, фильмы Нэгели она знает все: снимаю шляпу, очень рада, в самом деле, «Ветряная мельница» – несравненный шедевр. Теперь она показывает какой-то фокус с монеткой, и, пока оркестранты от приятного шлягера (под который стайка фей, к этому моменту уже совершенно голых, на удивление неэротично покидает, разбегаясь влево и вправо, туманную сцену) переходят к слегка выдохшейся тарантелле, Кракауэр локтем толкает Нэгели в бок: мол, это сама Лотта Айснер, пользующаяся дурной славой за свое безжалостное уничтожение фильмов, которые разбиваются об утесы ее острого, как нож, ума, и тогда оказывается, что они плохие или (что еще хуже) вообще никакие. И Айснер, да, она подмигивает Нэгели: поцелуйный рот.

Путци поправляет манжеты и наливает всем; кельнера, неизменно стоящего поблизости в положении навытяжку, моментально отправляют за новой бутылкой шампанского. И теперь Лотта Айснер, совершенно на голубом глазу, берет руку могущественного главы УФА, пожимает ее и говорит: мол, лучшего кинорежиссера, чем этот застенчивый швейцарец, не существует; как хорошо, не правда ли, что он не еврей.

Смущенное молчание; однако рассеянный глуповатый Гугенберг заметно тронут этой шуткой (которая не является таковой), тогда как лизоблюд из кинокомпании Nordisk – само собой, сперва дождавшись реакции Гугенберга, – ревностно щелкает каблуками и поднимает бокал шампанского, а Хайнц Рюман, совсем уж богозабвенно, ухмыляется во весь рот. И гляньте-ка: даже на окаменелых, на протяжении последних часов, физиономиях горилл с револьверами робко появляется некое подобие улыбки.

25

И Кракауэр с Айснер (у которой, как пришло в голову пьяному Нэгели, дивно соблазнительный ротик) начинают теперь (Гугенберга, и его блондинистую обезьянку Хайнца, и Путци-Голема они наконец, в полчетвертого утра, высадили возле «Адлона»), начинают вместе с Нэгели отчаянную гонку на такси, по ходу которой швейцарцу приходится попросить, чтобы машину все же ненадолго остановили – вон там, у ограды Тиргартена. Выкарабкивание. Небо, оно темно и беззвездно опрокинуто вверх.

Нэгели опускается на одно колено, блюет и блюет, опираясь о заднее грязезащитное крыло черной машины; его лицо театрально искажено и сбоку подсвечено желтым задним фонарем такси (как будто он сам внезапно стал исполнителем роли в каком-то из этих построенных на преувеличенно резких контрастах, ультра-маньеристских и уже слегка устаревших немецких фильмов); потом наступает облегчение, он вытирает рот тыльной стороной ладони, возвращается в автомобиль, Кракауэр тепло и дружески обнимает его за плечи, а Лотта Айснер подносит флакончик с каплями Гофмана к носовым крыльям его неширокой швейцарской души.

Теперь оно продолжается дальше, это ночное странствие на черной гондоле через Берлин, под размытым – так кажется из-за опьянения – светом уличных фонарей, мимо устремляющихся высоко вверх, стальных, отвесно возведенных колоссов, мимо десятков по-клоунски накрашенных, вызывающе позирующих у края проезжей части проституток, мимо чистильщиков обуви, крысоловов, калек. Грузовики, нагруженные горланящими молодчиками, которые спешат от одной политической драки к другой, несутся, не останавливаясь на красные огни светофоров.

И над ними сверкает, уже далеко не в первый раз – как будто они все время ездят по кругу, – ядовито-зеленая неоновая реклама компании «Филипс», восхваляющая преимущества пентодов.

Как ты отважилась выдать такое этому Гугенбергу? – обращается Нэгели к Айснер. И та отвечает: мол, правда выглядит так: в Германии можно будет жить, вероятно, еще лишь полгода. Максимум. Поэтому очень существенно – не изменять больше самому себе, ни на минуту. Да, это относится и к нему, Нэгели, дополняет сказанное Кракауэр: ведь режиссер должен верить в абсолютную реальность своего материала, более того, должен верить даже в вампиров, и духов, и чудеса. Только таким образом возникает presto: правда. Нэгели кивает, сглатывая резкий привкус недавней рвоты: да, они правы, его новые друзья.

Впереди шофер такси теперь заводит какую-то тираду на трусливо мямлящем берлинском диалекте, что-то весьма отвратительное: мол, евреи виноваты во всей этой неразберихе, во всех бедствиях. И прекрасно, если всех их теперь погонят взашей – в Тимбукту, в отдаленнейшие первобытные джунгли, где этим животным самое место. Кто не хочет жить здесь прилично, по-немецки, тому придется уйти, или ему в этом помогут, – и он красноречиво проводит ребром ладони по своей шее.