Мёртвый хватает живого (СИ)

За что же его, Володю Таволгу, били? Почему у него не было друзей? Пока у него сохраняется память, он должен это понять. Чем он так досаждал отчиму, своим одноклассникам, учителям, да и вообще всем тем, кто смотрел на него с неприязнью — словно он отдавил им в трамвае ноги или украл у них любимую пластинку? Можно ли не любить человека за один только гордый, независимый и неприступный вид? За то, что этот человек был холоден и точен в своих характеристиках товарищей, не прощал обид и никогда, никогда не лгал — и в тех случаях, когда кое-кто считает, будто ложь может спасти? Или было что-то ещё, что настолько отделяло его от людей (вот-вот, подходяще сказано, точно сказано, сказано курсивом, — подумал Владимир Анатольевич, не спеша обходя чёртово колесо, скользя перчаткой по бортику), что они словно бы проводили незримую границу между собою и им, Володей, — и им хотелось по ту сторону границы, к нему, да он не пускал, словно они не заслужили там места?

Понимал ли это Володя? Или Володе надо было дожить до старости, до Владимира Анатольевича, чтобы понять? Владимиру Анатольевичу теперь казалось, что понимал и Володя.

Он делал не так, как делали все.

Вот и весь ответ.

А делал он так, потому что не так считал ложью. И не так и было ложью. Обманом, которые все вокруг применяли и, казалось, поощряли. Явно и неявно. Мириться с этим? Привыкать к этому? Поступать так, как поступают все? Нет, он не мог. Ему хотелось, чтобы светлое будущее поскорее сделалось светлым настоящим. Именно так он и думал.

На комсомольском собрании в восьмом классе он внёс предложение об исключении из членов ВЛКСМ Бори Ординарцева, не успевавшего почти по всем предметам. «Какой же он комсомолец, какова же его сознательность и каков же будет его вклад в коммунистическое будущее? Вы не думали об этом? Ведь вы потакаете его тунеядству и лени. Вы молчаливо соглашаетесь с ним: пусть ты двоечник, лоботряс и от тебя не будет толку в обществе будущего, но мы будем тащить тебя на буксире так же, как тащили и до сих пор. Так что же? Мы хотим коммунизма — или возврата к бурлакам на Волге?» И Борю исключили — через райком ВЛКСМ, куда дошёл упрямец Володя. Дошёл — не хотел идти, чувствовал, как вокруг него в классе и в школе создаётся напряжение, но начатое дело надо было закончить. Иначе он не сможет потом смотреть в зеркало. В свои глаза. Надо добиться, чтобы вышло не по его, как ему сказал комсорг класса Саша Косарев, а по справедливости. Это же самое Володя сказал и секретарю райкома Шавырину. «Комсомольцы не обманывают, учатся на отлично и являются сознательным авангардом советской молодёжи. Так, Вячеслав Анисимович?» — сказал он Шавырину, и тому нечего было возразить.

Боря выследил его. Шёл за ним до райкома. И дождался его у крыльца, у ступенек. Ординарцев, дравшийся редко, побил его — там же, возле райкома, на глазах у многих людей, выбил Володе зуб, разорвал бровь, бил кастетом, и Борю взяли милиционеры, и после суда отправили в колонию для малолетних преступников. Клавдия Олеговна сказала Володе на уроке: «Ты испортил человеку жизнь. Он мог бы стать шофёром или механиком. А ты отправил его в тюрьму. Его жизнь была в твоих руках, и ты раздавил её, как бабочку». Грустные образные сравнения были в духе классной. Литераторша! — «Нет, Клавдия Олеговна, — ответил ей Володя. — Это он раздавил её. И вы тоже давили. Вы, обманщики и притворщики. Фальшивые комсомольцы. Он мог бы учиться хорошо. Это раз. Вы могли бы не «натягивать» ему троек, а то и четвёрок, которых он не стоил, то есть не поощрять его дурные наклонности. Это два. И вы могли бы не принимать его в комсомол, а он мог бы не лгать секретарю райкома на утверждении о своей честности, хорошей успеваемости и высокой самодисциплине. Три. И — четыре. Ординарцев мог бы не бить меня на виду у целой толпы свидетелей, а врезать где-нибудь за углом. Как это принято в нашем классе».