Мертвый след. Последний вояж «Лузитании»

Но Циммерман удивил Лансинга. В пятницу 2 марта, во время пресс-конференции, он сам подтвердил, что посылал телеграмму. “Признавшись, он совершил промах, – писал Лансинг, – самый что ни на есть поразительный для человека, вовлеченного в международные интриги. Само сообщение, что и говорить, было глупостью, но куда хуже было признание его подлинности”⁵⁸.

Новость о том, что Германия надеется привлечь Мексику на свою сторону, пообещав ей в качестве награды территории США, сама по себе наэлектризовала атмосферу, а в воскресенье 18 марта за ней последовала другая, о том, что германские субмарины потопили без предупреждения еще три американских корабля. (Ощущение глобальных катаклизмов усилилось, когда охватившее Россию народное восстание – Февральская революция – заставило царя Николая II отречься от престола; это произошло 15 марта, а на следующий день газеты были заполнены новостями о беспорядках на улицах тогдашней столицы России, Петрограда.) В сознании американского народа произошел кардинальный сдвиг. Теперь пресса призывала к войне. Историк Барбара Тачмэн писала: “Все эти газеты горячо поддерживали нейтралитет, пока Циммерман не выпустил стрелу в воздух и не подстрелил нейтралитет, словно утку”⁵⁹.

Госсекретарь Лансинг был счастлив. “Американский народ наконец-то готов воевать с Германией, благодарение Господу”, – писал он в частной записке, где проявил определенную кровожадность⁶⁰. “На это может уйти два или три года, – писал Лансинг. – Может уйти даже пять лет. Может погибнуть миллион американцев; может погибнуть пять миллионов. Сколько бы времени на это ни ушло, сколько бы народу ни погибло, мы должны довести дело до конца. Надеюсь и верю, что президент с этим согласится”.

Вильсон собрал свой кабинет 20 марта 1917 года и попросил всех членов изложить свое мнение. Все они высказывались один за другим. Все признали, что пришла пора воевать; большинство согласились с тем, что, по сути, Америка и Германия уже находятся в состоянии войны. “Я, должно быть, горячился в своей речи, – писал Лансинг, – потому что президент попросил меня понизить голос, чтобы не было слышно в коридоре”⁶¹.

Когда все члены кабинета высказались, Вильсон поблагодарил их, однако так и не дал понять, какой он выберет курс.

На следующий день он отправил в Конгресс запрос о созыве особого заседания, назначенного на 2 апреля. Свою речь он снова напечатал на портативном “хэммонде”. Айк Гувер, швейцар Белого дома, рассказывал другому сотруднику, что, судя по настроению Вильсона, “в обращении к Конгрессу он задаст Германии по первое число. Никогда я не видел его более брюзгливым. Он не в себе, нездоров, мучается головной болью”⁶².

Чтобы предотвратить утечку информации, Вильсон попросил Гувера лично доставить речь в типографию утром 2 апреля. В тот же день поступила новость о том, что германская субмарина потопила очередной американский корабль, “Ацтек”, – при этом погибли двадцать восемь американских граждан. Вильсон надеялся выступить после полудня, но этому помешали различные дела Конгресса, и вызвали его лишь вечером. Он выехал из Белого дома в 20.20; Эдит отправилась в Капитолий десятью минутами ранее.

Шел весенний дождь, мягкий, освежающий; улицы сияли в свете декоративных фонарей на Пеньсильвания-авеню. Купол Капитолия был освещен впервые за всю историю здания. Впоследствии министр финансов в правительстве Вильсона, его зять Уильям Макаду, вспоминал, как освещенный купол “торжественно и величаво высился на фоне темного дождливого неба”⁶³. Несмотря на дождь, по обе стороны улицы выстроились сотни людей. Сняв шляпы, они мрачно наблюдали, как мимо медленно, в сопровождении кавалеристов, проезжает в своем автомобиле президент; было яснее ясного, что должно произойти. Копыта ровно били по мостовой, придавая процессии дух государственных похорон.

Вильсон прибыл в Капитолий в 20.30 и обнаружил, что здание охраняют усиленные наряды кавалерии, секретной службы, почтмейстеров и городской полиции. Три минуты спустя спикер объявил: “Президент Соединенных Штатов”. Огромная зала взорвалась приветственными криками и аплодисментами. Повсюду трепетали, словно птичьи крылья, американские флажки. Суматоха продолжалась две минуты, наконец все улеглось, и Вильсон смог начать.

Он говорил в манере прямой и спокойной, к которой страна успела привыкнуть и которую нередко называли профессорской. Голос его никак не выдавал, о чем он собирается попросить Конгресс. Поначалу он не отрывал глаз от текста, но потом то и дело поднимал взгляд, чтобы подчеркнуть свою мысль.

Характеризуя поведение Германии, Вильсон сказал, что она, “по сути, ведет войну против правительства и народа Соединенных Штатов, никак не менее”⁶⁴. Он вкратце перечислил ее прежние попытки шпионажа, сослался на телеграмму Циммермана, а грядущую борьбу Америки описал высокопарным слогом: “Мир должно превратить в оплот демократии”.