Мерзкий старикашка

А затем у нас был праздник живота. Брат-кормилец со своими помощниками расстарался и превзошел самого себя как по обильности кушаний, так и по ассортименту. По вкусу сравнить никак не могу, раньше он этих блюд как-то не готовил, но братия чуть языки не попроглатывала. Мне даже обидно стало, что Лисапет такой сухостой и жрет сравнительно немного: столько еды в чужих мамонах зазря пропадает.

Когда заталкивать еду в себя впрок стало совсем уж невмоготу, я потихоньку выскользнул из трапезной — общаться со мной, по старой памяти, никто до сих пор особо не рвался — и сыто развалился на дворовой скамейке, любуясь последними солнечными лучами на горных вершинах.

— Ох, если в монастыре все торжества таковы, то жить тут можно. — Неслышно подошедший Тумил плюхнулся рядом со мной, отдуваясь от обжорства.

Так-то он паренек сбитый крепко, но как тот ежик из анекдота: сильный, очень сильный — но шибко легкий. В том смысле, что мелковат еще и покуда не в состоянии соревноваться в чревоугодии со взрослыми.

— Всяко бывает, — уклончиво ответил я.

Зачем мальчика раньше времени огорчать? Его и без меня найдется кому расстроить.

— Кушак ослабь, чтобы брюхо не передавливало, — посоветовал я.

— Угу. — Он распустил узел и, привалившись спиной к стене, блаженно рыгнул. — Брат Прашнартра, а правда, что перед принятием сана будущий монах неделю постится и вкушает лишь сухари и воду, да и те — только на заре?

— Неправда, — искренне ответил я.

— Это хорошо, — вздохнул паренек.

— Спорное утверждение, — хмыкнул я и начал загибать пальцы. — Во-первых, не только за неделю до принятия сана, но и три дня после него. Во-вторых, не сухари и воду, а воду и сушеный горох. Десять горошин — в первый день поста, девять — во второй, ну и так далее, до одной. В-третьих, не только на заре, потому что проводит эти дни в пещерах под монастырем и заря там или же закат — под землей не разобрать. Да к тому же воды в пещерах хватает — пей не хочу, прямо со стен и сочится, иной раз так и целыми ледяными ручейками.

Тумил покосился на меня, скорчил на мордашке выражение: «Пришел Ржевский и все опошлил», — но ничего не сказал.

— Интересно, а когда брат Шаптур вернется, тоже ведь, наверное, празднество устроят? — спросил он после недолгого молчания.

— Я бы не рассчитывал.

— Почему? — удивился парень. — Разве правильно не отпраздновать выздоровление государя?

— На то, что вернется, не рассчитывал бы, — ответил я, но, разглядев в глазах послушника недоумение, вздохнул и пояснил свою мысль: — Если он царя не вылечит, его, скорее всего, или казнят, или упекут в обитель с самым живодерским уставом из существующих.

— А в то, что брат Шаптур его исцелит, ты, значит, не веришь? — поинтересовался Тумил.

— Ну почему. — Я пожал плечами. — Может, и вылечит, конечно, лекарь-то он очень даже неплохой. Но тогда Шаптура уж точно ждать не следует.

— Это отчего же? — Тумил захлопал глазами. — Ведь все же тогда сложится хорошо?

— Конечно, хорошо. И для царя, и для примаса. Он-то Шаптура в столице и придержит, а если сможет, так и в личные лекари определит Кагену. Под своей, значит, пастырской опекой.

— Ему-то с того выгода какая?

— Ты у нас такой дурак от молебнов или как? — язвительно фыркнул я. — Головой подумай, она тебе дана не только для того, чтобы в нее есть. Трехсот лет не прошло с тех пор, как примас с царем выясняли, кто в стране главнее.

— Так Лжесвятитель же был ересиарх! — возмутился такому сравнению Тумил.

— Конечно, ересиарх, — кивнул я. — Потому что проиграл. А кто победил, за тем и правда. Кстати, знаешь, почему он проиграл и имя его было предано проклятию?

— И почему? — Мальчик поглядел на меня исподлобья.

— Потому что к тому моменту едва полвека миновало с той поры, как Ашшория приняла слова Святых Посвященных. В равнинной-то части страны старые культы повытравили к тому времени или Слову Троих подчинили, а вот в горной князья и витязи верили все больше по-старому, а примаса ни во что не ставили. И, вот ведь совпадение, в царской гвардии горцев было большинство. — Я вновь усмехнулся. — И чего ты смотришь-то так, словно на мне цветы расти начали или узоры разноцветные проступать? Никакой такой я тебе сейчас тайны не открываю, все в хрониках есть.

— Знаешь что, брат Прашнартра? — в сердцах сказал Тумил. — Тебя иной раз как послушаешь, так прям и жить не хочется! Зачем ты мне это сейчас рассказал? Для чего мне оно? Погоди, я понял, кажется… Ты веру мою испытываешь, искушаешь, проверяешь, смогу ли я стать монахом, достоин ли, верно?

— Веру можно испытывать лишь тогда, когда она имеется. — Я облокотился на теплую еще от дневного солнца стену и прищурил глаза. — А у тебя всей веры — дюжина заученных наизусть молитв, смысла которых ты и наполовину не понимаешь, да прочитанная по обязанности Книга Деяний Троих. Как ты вообще в послушники-то попал? Сын князя все же, не абы кто.