Мещане

Граф приехал сильно пьяный. Бегушев все-таки велел его позвать к себе и стал расспрашивать. Граф и рассказать хорошенько не мог: болтал, что похороны были великолепные, что полиция палками разгоняла народ, - такое множество набралось, - и что все это, по его соображению, были раскольники.

- А кто похоронами распоряжался? - спросил Бегушев.

- Мерзавец этот - Янсутский!

- Перехватов тоже был?

- Был!.. Он все время около Домны Осиповны юлил, она почти без чувств была!..

Но потом граф изменил это показание и объяснил, что Домна Осиповна в продолжение всей церемонии держала себя с замечательной твердостью духа.

- Где вы напились так? - поинтересовался Бегушев.

- Да так, тут с певчими... Шампанского, я тебе, братец, скажу, пропасть было... рекой лилось!.. Я буду некролог писать Олухова... Домна Осиповна желает этого... Он был во многих отношениях человек замечательный... бормотал граф.

- Бог знает, до чего вы договорились, ступайте спать, - сказал ему Бегушев.

- Пора!.. Пора!.. А ты должен непременно навестить Домну Осиповну, непременно! - заключил граф и нетвердой походкой отправился к себе наверх.

Три дня и три ночи Бегушев прожил в мучительной нерешительности: каждое утро он приказывал закладывать экипаж, чтобы ехать к Домне Осиповне, и через несколько времени отменял это приказание. Он все обдумывал, что будет говорить с Домной Осиповной и как объяснит ей свой визит: - "Я приехал, скажет он, - навестить вас в вашем неисправимом горе! А что такое горе поражает людей безвозвратно, - он знает это по опыту!" - Но все это скоро показалось Бегушеву глупым, лживым и почти насмешкой над Домной Осиповной, так как он совершенно был уверен, что смерть мужа вовсе не была для нее горем, а только беспокойством; и потом ему хотелось вовсе не то ей выразить, а прямо сказать, что он еще любит ее, и любит даже сильнее, чем прежде, что теперешние ее поклонники не сумеют да и не захотят ее так любить! На четвертый день Бегушев пересилил себя и поехал к Домне Осиповне; пространство до ее дома ему показалось очень коротким. Ему легче бы, кажется, было, если бы она жила дальше от него; но когда он позвонил у ее подъезда, то ему захотелось, чтобы как можно скорее отворили дверь; оказалось, что и звонить было не надо: дверь была не заперта. Ее распахнул перед ним швейцар в траурной форме, а вместе с ним встретил и лакей в черном фраке.

- У себя госпожа ваша? - проговорил Бегушев, чувствуя, что у него ноги в это время подкашивались.

- Они нездоровы! - отвечал лакей.

- Это я знаю, но вы все-таки скажите Домне Осиповне, что я приехал навестить ее, - вот вам моя карточка!

Лакей пригласил его войти. Бегушев вошел и сел на первый же попавшийся ему стул в передней. Наверх вела мраморная лестница, уставленная цветами и теперь покрытая черным сукном; лакей убежал по этой лестнице и довольно долго не возвращался; наконец он показался опять на лестнице. Бегушев думал, что в эти минуты у него лопнет сердце, до того оно билось. Лакей доложил, что Домна Осиповна никак не могут принять господина Бегушева, потому что очень больны, но что они будут писать ему.

Бегушев поднялся с места, сел в коляску и уехал домой. Слова Домны Осиповны, что она напишет ему, сильно его заинтересовали: "Для чего и что она хочет писать мне?" - задавал он себе вопрос. В настоящую минуту ему больше всего желалось устроить в душе полнейшее презрение к ней; но, к стыду своему, Бегушев чувствовал, что он не может этого сделать. За обедом он ни слова не сказал графу Хвостикову, что ездил к Домне Осиповне, и только заметил ему по случаю напечатанного графом некролога Олухова:

- А вы не утерпели, настрочили хвалебный гимн Олухову!

- Нельзя было, невозможно, - отвечал тот, пожимая плечами.

"Нельзя" это, собственно, проистекало из того, что Домна Осиповна заплатила графу Хвостикову за этот некролог триста рублей.

- Но как же у вас достало духу написать, что Олухов умышленно убил себя вследствие нервного расстройства от умственных занятий?

- De mortuis aut bene, aut nihil*, - ответил граф.

______________

* О мертвых - или хорошее, или ничего (латинская поговорка).