Мещанин Адамейко

при разговоре, — и не пальцами, а словно щипчиками, — сведенными друг к другу широкими и неровными ногтями большого и указательного пальцев.

Походило на но, что этими щипчиками своих ногтей он хватает каждый волосок для того, чтобы его осторожно выдернуть, и каждый волосок оттого казался в его подбородке мелкой занозой.

На левом глазу было желтоватое, как кусочек спелой сливы, бельмо, и правый потому выглядел большим, чем он был — красивый, темно-карий, он бегло, но внимательно всматривался теперь в Ардальона Порфирьевича. Из-под кожаного, сильно примятым козырьком картуза, сползшего заметно набекрень, выбивались наружу густые пряди волос, закрывшие почти наполовину смуглый выпуклый лоб.

— Неужто не пьете? — спросил с короткой улыбкой Сухов, когда на столике перед ними очутились две бутылки пива и такое же количество стаканов.

— Не имею привычки: по внутреннему убеждению не потребляю.

И словно — чтобы наглядней показать это, Ардальон Порфирьевич поставил дном кверху свой стакан.

Прежде чем налить себе из бутылки пива, Сухов бережно налил в два блюдца чай и пододвинул его детям, старательно грызшим теперь черствые, затвердевшие баранки.

— Макай, Павлик, в чай: мягчит всегда горячее… Эх, тютелька ты моя малая!… Так не пьете, говорите, по убеждению? — обратился он вновь к Ардальону Порфирьевичу и отпил несколько глотков пива. — Жаль!…

Сухов старался теперь быть разговорчивым; он словно хотел этим выказать благодарность и внимание своему случайному знакомому.

— И по убеждению?… Скучный взгляд у вас, товарищ, на нынешние обстоятельства! И непонятно, между прочим, товарищ: коли убеждения ваши такие, — почему так дружески свели меня в это самое что ни на есть питейное место?

— Все вопросы… вопросы… вопросы! — закивал оживленно Ардальон Порфирьевич. — Вопросительные знаки человек друг другу ставит. И отвечай… и отвечай! Как мошкара какая — эти вопросы! На один ответ дашь, — а тут же из самого же ответа два новых вопросика на ум лезут. И друг дружке, будто мальчуганы, подножку ставят!… А ты обороняйся… знай только, что обороняйся всю свою умственную жизнь! Я за этим уже давно слежу…

— Без занятий вы, значит, человек… без трудного ремесла, — посмотрел пристально на своего собеседника Сухов. — Я ведь очень даже просто спросил насчет вашего убеждения, а вы гляди куда загнули! Я, может, и сам, поди ты, какие вопросы иной раз на уме имею…

Он вдруг оборвал свою речь и, как показалось Ардальону Порфирьевичу, загадочно и свысока посмотрел на него. Остаток пива в стакане Сухов выпил одним широким и торопливым глотком.

— Имеете? Ну, и что же?… — нетерпеливо и с любопытством спросил Адамейко.

— Ничего! Про себя держу их… в карманы прячу, чтоб ни себя, ни людей не морочить! Подчиняюсь, дорогой гражданин, обстоятельствам. Дисциплины, как говорится, придерживаюсь.

— А я все же думаю, что себя самого никто в свой карман не спрячет! — убежденно и с горячностью возразил Ардальон Порфирьевич. — Обязательно личность вылезет, вы это знайте… Карман этот самый прорвется, — и покатится человек то ли копеечкой и гривенничком, или полтинником: смотрите, мол, какой я есть, какая мне цена на этом свете! Так вот и покатится на панельку — глядите вот все, подберите и приспособьте, куда следует, людские копеечки.

— Умно, да ехидно говоришь! — перешел вдруг на «ты» внимательно слушавший Сухов. — Понимаю! Ты и мне уж свою цену поставил, когда повел сюда с панели?! Так и прикинул в уме: «Целковый на самого да копеек двадцать на его детишек…» Другой человека покупает на убийство, или девку — для удовольствия, а ты для того, чтобы странности свои да ум показать! Ловец особенный!… Да только врешь ты, потому что человек я рабочий!… — злобно и раздражительно ударил он по столу. — Этому не бывать!

Галка и Павлик испуганно вздрогнули и, часто моргая ресницами, следили за отцом. Вздрогнул и Ардальон Порфирьевич. Он настороженно смотрел, как поврежденный глаз Сухова напряженно метался под нависшей угрюмой бровью, как будто пытаясь сбросить мешавшее ему, прилипшее жел-теньким кусочком бельмо. И — странное чувство! — Ардальон Порфирьевич старался теперь смотреть только на это бельмо, словно оно — слабостью своей и ненужностью для Сухова — защищало невольно его, Адамейко, от следившего за ним озлобленным взглядом собеседника.

На короткое мгновенье Сухов замолчал, и Ардальон Порфирьевич сообразил, что лучше ему не начинать первым разговора, потому что возражение сейчас или вопрос Сухову может опять вызвать у него раздражение или злобу, чего меньше всего хотел теперь Ардальон Порфирьевич. Он выдержал паузу.

— Нет, этому не бывать, — вдруг как-то устало и тихо сказал Сухов. — Должно притти изменение, это факт! — понятно уже добавил он. — Четвертый стакан уже пью, спасибо тебе, Ар-даль-он Порфирьевич… Хороший ты человек, ей-богу!

Он тихо и добродушно засмеялся, и красивый темно-карий его глаз его стал мягким и лучистым.