Мещанка

«Ничего, — утешал он себя, как всегда, — может, еще одумается. Может, все устроится. Зря я погорячился. Надо бы поговорить с ней». С этой мыслью он и пришел домой в восьмом часу вечера.

* * *

Его ждала теща.

Они не сказали друг другу ни слова. Павел Васильевич прошел к себе в комнату, чувствуя спиной, как она шла за ним. Посреди комнаты обернулся, как бы говоря, что готов слушать. Но она прошла мимо и распахнула окно.

— Значит, Павел Васильевич, решили отмахнуться от жены, не нужна стала?

— Закройте окно. Вы напрасно думаете, что этот разговор кому-нибудь интересен, кроме нас с вами, — подходя и берясь за открытую створку, сухо и резко заметил он.

— А-а! — вдруг закричала она, точно только этого и ждала. — Стыдно стало! Стыдно! А мне не стыдно. Пусть все знают, пусть! Жена была нужна, пока не было ребенка, а теперь другая нашлась, к шлюхе в больницу пошел. А жене и слова не нашлось сказать!..

Окно выходило во двор, шум двора всегда доносился в комнату, а сейчас все стихло: люди слышали крик из его квартиры. Точно горячим зноем опалила его лицо эта тишина.

— У вас все или еще что будет? — презрительно глядя на нее, спросил он. — Если нет, я закрою окно. Кроме нас, я повторяю, это никому не интересно.

Лидия Григорьевна с неожиданной силой и яростью оттолкнула его и, встав к окну, закричала еще злее:

— Негодяй! На женщину храбрый! Я еще покажу тебе! Не с женой, не на жену. Скрыть хочешь! Не удастся!

Павел Васильевич удивленно глядел на это кривлянье и усмехался.

— Ну, теперь, наверное, все? — дождавшись, когда она смолкла на минуту, переспросил он.

Но она уже не могла остановиться.

— Ну-ну, давай, — махнул он рукой, — продолжай. Кончишь — скажешь. — И вышел в другую комнату.

— Как не стыдно, бессовестная, — неожиданно донесся голос домработницы. — Извели мужика, испохабили, знаете, что стерпит, смолчит. Долго ли молчать будет только, не заговорил бы, глядите. Перед людьми срамить. Не осрамите, нет…

— А ты что такое есть? Что ты такое? Половая тряпка, подтирашка! И молчи, пока держат тебя тут! — взвизгнула теща.

— Это для вас с дочкой я такая, а у меня тоже дети были, сыновья были… — Она всхлипнула и вдруг разрыдалась.

Павел Васильевич вскочил и, еле сдерживая себя, прошел к теще.

— Хватит! — очень тихо, но с такой яростью проговорил он, что теща испуганно отпрянула от него. — Довольно. Выйдите вон, или я не ручаюсь за себя!

Она вскрикнула еще, но на полслове смолкла, точно слово это застряло у нее в горле, попятилась и вышмыгнула из комнаты.

Павел Васильевич налил вина, выпил, потом еще — и стал пить стопку за стопкой, не чувствуя его горечи, пока не свалился разбитый и обессиленный.

Придя на другой день на работу посеревший, осунувшийся, он сразу почувствовал, что к нему относятся не так, как раньше.

Обходя цехи, он заметил, что на него посматривают как-то особо пристально и внимательно. Точно в его лице, в его словах ищут чего-то такого, что могло бы помочь им понять его. Понять, что он за человек. Когда он остановился у первого же станка и спросил по обыкновению «как дела?», — ему ответили скупо:

— Ничего…

— Так уж и ничего? Совсем ничего? — улыбнулся он.

— А чего говорить? Работаем… — И токарь отвернулся.

Павел Васильевич вздрогнул и отошел…

Вот как! Его чуждаются!

После обеда к нему был вызван мастер ремонтного цеха. Он несколько раз появлялся на работе под хмельком. Однажды Павел Васильевич сделал ему замечание — не помогло. Теперь надо было положить этому конец.

— Садитесь, — проговорил Павел Васильевич, когда мастер, молодой еще, лет двадцати шести, невысокий, беловолосый, вошел в кабинет и поздоровался.

— Вы знаете, зачем я вас вызвал?

— Догадываюсь.

— Разрешите тогда спросить вас: как вы думаете дальше жить?

— А что?

— Да так просто. Вы, я думаю, понимаете, что своим поведением потеряли моральное право руководить людьми. Я вот и спрашиваю: как вы думаете дальше жить? Мы все — я, товарищи ваши — не можем терпеть вас таким. Ясно?

— Чего ясней…

— Вы будете сняты с работы. Или она вам не дорога? Завод наш, товарищи не дороги, а?

— Ваше дело. Как хотите. Вы начальство… — ответил мастер, глянув на Павла Васильевича с плохо скрытой усмешкой.

И в этом его взгляде Павел Васильевич прочитал: «Учить-то ты молодец. На себя посмотри, каков есть». И взгляд этот точно ожег его.

— Идите. И подумайте как следует, — сказал он. — Ну, идите же… Все у меня…

Мастер встал не торопясь, еще раз усмехнулся и вышел.

«Даже этот пьяница! Даже он уколол меня… Ах, черт… И за что, за что?» — вконец расстроившись, думал он.

Он, как руководитель, был у всех на виду. Тысячи глаз смотрели на него, тысячи сердец оценивали его поведение. И он понял, что вчерашний скандал с тещей уже известен здесь.

Это обезоруживало его, было неловко с людьми, все казалось, что их глаза прятали укор, осуждение. Было невыносимо, и он ушел с работы, сказавшись больным.

Дома попросил домработницу приготовить передачу, а сам сел писать письмо жене.

Никогда не думал он, как тяжело, как мучительно трудно бывает иногда передать свои мысли и чувства на бумаге. Он рвал написанное, зачеркивал, писал снова.