Мешок с шариками

Дювалье продолжает читать газету в своём углу. Рядом с ним сидит Кремьё, сосед, который служит в страховой фирме и раз в месяц приводит сына на стрижку. Сына я знаю, мы ходим в одну школу и играем на перемене. Он застыл, и хоть рост у него небольшой, кажется, что сейчас он хочет стать ещё меньше. Уже не помню, кто ещё тогда был в салоне, хотя я всех их, конечно, прекрасно знал. Мне становилось всё страшнее, и я плохо соображал. Помню одно: первым в атаку пошёл Альбер. Спрыснув жёсткие волосы своего клиента лосьоном, он сказал:

– Невесёлая штука война, а?

Эсэсовец так и подскочил – видимо, в первый раз с ним заговорил кто-то из французов. Он тут же воспользовался таким случаем.

– Куда там, совсем не весёлая…

И беседа потекла, постепенно захватывая присутствующих и переходя на дружеский тон. Немец переводил товарищу, не понимавшему по-французски, и тот одобряюще кивал головой, с которой пытался совладать Анри. Нечего было и думать о том, чтобы добавить парочку шрамов этому представителю высшей германской расы. Положение и так было достаточно щекотливым.

Я видел, как папа тщательно работает, высунув кончик языка, и ягодицы у меня уже горели в ожидании порки, которая, конечно, ждёт нас, едва только эти типы ступят за порог. Альбер примется за меня, Анри – за Мориса, и они не остановятся, пока у них руки не заболят.

– Прошу, проходите.

За второго берётся папа.

Несмотря на свой испуг, я не смог удержаться от смеха, когда пришёл Самюэль.

Он часто заскакивал вечером перекинуться парой слов по-приятельски. Самюэль торговал на блошином рынке в двух шагах от нас, в основном механическими часами, но и просто всем, чем придётся; мы с Морисом частенько копались на его развале.

Он вошёл, сияя.

– Всем привет.

Резким взмахом руки папа расправил полотенце и набросил его на шею своего клиента. Этого короткого мига Самюэлю было достаточно, чтобы рассмотреть военную форму.

Глаза у него стали круглыми, как мои шарики для игры, только раза в три больше.

– Та-та-та, – пробормотал он, – та-та-та…

– Да уж, – сказал Альбер, – много народу сегодня.

Самюэль пригладил усы.

– Не беда, – сказал он, – зайду попозже.

– Конечно, моё почтение супруге.

Но Самюэль продолжал стоять столбом, тараща глаза на невиданных посетителей.

– Непременно передам, – пробормотал он, – непременно, непременно.

Он ещё несколько секунд постоял, не в силах сдвинуться с места, а затем тихонечко удалился, ступая так, словно шёл по минному полю.

Примерно через тридцать секунд весь квартал, от улицы Эжена Сю до самого Сент-Уана, включая подсобки всех еврейских ресторанчиков и кладовки всех кошерных мясных лавок, был в курсе, что Жоффо-старший стал официальным парикмахером вермахта.

Это была сенсация века.

Разговор в салоне становился всё более задушевным, чему немало способствовал папа.

Эсэсовец заметил в зеркале наши макушки.

– Ваши мальчишки?

Папа улыбнулся.

– Да, моя шпана.

Эсэсовец растроганно покачал головой. Просто не верится, что в 1941-м СС могли умиляться при виде маленьких евреев.

– Да, – произнёс он, – гнусная вещь война. А виноваты во всём евреи.

Папа и бровью не повёл, продолжая орудовать ножницами, а затем взял в руки электрическую машинку.

– Вы думаете?

Немец закивал с видом абсолютной убеждённости.

– Совершенно уверен в этом.

Папа в последний раз прошёлся машинкой по его вискам, зажмурив один глаз, как делают художники. Лёгким движением убрал полотенце, поднёс зеркало. Эсэсовец довольно улыбнулся.

– Превосходно, спасибо.

Чтобы рассчитать их, папа встал за кассу. Стоя вплотную к нему, я видел высоко над собой его широко улыбающееся лицо.

Солдаты надели свои фуражки.

– Вам всё понравилось, вы довольны?

– О да, всё замечательно.

– Так вот, прежде чем вы уйдёте, – сказал папа, – должен уведомить вас, что все, кого вы тут видите, – евреи.

В молодости папа немного играл в театре, и по вечерам, рассказывая нам свои истории, он сопровождал их выразительными жестами и мимикой в духе системы Станиславского.

В эту минуту ни один актёр не мог бы стоять на сцене с большим величием, чем глава семейства Жоффо за своим прилавком.

Время в салоне остановилось. Первым встал Кремьё, он сжимал руку сына, и тот тоже поднялся с места. Остальные последовали за ними.

Дювалье не произнёс ни слова. Франсуа Дювалье, сын Жака Дювалье и Ноэми Машёгран, практикующий католик, некогда крещённый в церкви Сент-Эсташ, отложил газету, спрятал трубку в карман и тоже встал. Теперь мы все стояли.

Эсэсовец не дрогнул, только губы у него будто бы стали ещё тоньше.

– Я говорил о богатых евреях.

Монеты звякнули о стеклянную панель прилавка, послышался скрип сапог.

Они должны были уже дойти до конца улицы, а мы всё стояли и стояли, замерев от ужаса, и мне на мгновение померещилось, что какая-то злая фея из сказки обратила нас в камень на веки вечные.

Когда чары рассеялись и все медленно вернулись на свои места, я понял, что нас не накажут.

Прежде чем снова взяться за ножницы, папа потрепал нас с братом по голове, и я крепко зажмурился, чтобы Морис не увидел, как я реву второй раз за день.

– Угомонитесь, пожалуйста!