Месяц Аркашон

— Я не показывала тебе ее, потому что… В общем, не показывала. Мужа здесь мало очень. Это мой день рождения. 30 лет в обед. Месяц до его смерти.

На экране — столовая виллы «Эдельвейс». Обеденный стол превращен в фуршетный. Праздник размазан по всему дому, гости заходят в дверь, в кадр, наполняют бокалы и рюмки, исчезают за кадром, за дверью. Женщина-кенгуру — в подметающем пол платье с глубоким декольте, в палевых ожерельях — тоже не покидает столовой. Вокруг нее вьются красивые холеные мужчины. Слишком красивые, слишком холеные: если бы фирма «Хьюго Босс» взялась за производство кукол, то могла взять в модели этих гусей. Вероятно, окрестная бизнес-элита. Этого развязного типа я видел на пленке * 2, где Самец ведет заседание, а этого напыщенного хмыря — на открытии Памятника Устрице.

Всякий человек влачит на себе энергетическую оболочку, или ауру, или еще как угодно это может называться. Силовое поле. Ну, или оболочка тащит в себе стерженек человека, неважно. Важно, что Чужой, пересекая границы поля, энергетически тебя атакует. Толщину защиты можно регулировать усилием воли. Ну, непонятно чего усилием. Выпускать волны, как щупальца, как руки вытягивать: и можно остановить человека или даже зверя. Идеальный Самец на кассете *3 шел сквозь участников разговора, иглами расщеперив энергию, и соперники расступались, словно виртуальными иглами и впрямь можно поранить: и впрямь можно. А можно сложить свои энергии, как перышки, как крылышки, убрать защиту — и тогда тело партнера упадет в твое, будто железная стружка на магнит.

В художественном кино разница между человеком и животным или там мебелью очевидна. Человек знает, что играет роль, а животное с мебелью — не знают и не играют. Но при документальной съемке человек дрейфует к мебели и животным. Хотя все равно, конечно, играет.

Учительница Фей стояла, прислонившись спиной к колонне. В правой руке у нее бокал с белым вином, и точка, в которой бокал находился, когда Фея не подносила его к губам, и была пограничным флажком ее силовой зоны. Сантиметрах в тридцати — ровно напротив грудины. Иногда она ставила бокал на стол и, будто бы пригвожденная к колонне, казалась совсем беззащитной: плечи разведены, грудь вперед, все открыто. Кажется — подходи и употребляй. Мни поцелуем тонкие губы. Но точка, в которой не было бокала, продолжала играть роль блокпоста. Все мужчины, заговаривавшие с Хозяйкой, балансировали у этой точки.

Когда они пересекали — телом, своим бокалом — невидимую черту, словно бы включался терменвокс. Есть такой музыкальный курьез: играющий перебирает не струны, но воздух, сквозь который продеты какие-то хитрые волны. Преодолевая точку бокала, очередной мужчина колебал невидимые струны, и их безмолвный звук достигал сердец остальных участников этого пчелиного танца. Виновник звука отпрядывал, прочих звук прельщал. Восхитительная Минетчица не оставляла своей колонны, и траектория движения каждого из ее воздыхателей рано или поздно вновь замыкалась на ней. Пригоршня па по столовой или вне, несколько слов с соперниками-партнерами и мягкие взоры в ее сторону: когда можно-нужно причалить в следующий раз. Муж изредка появлялся в столовой, равнодушно, но цепко окидывал узор движения наличных тел (вещей на корабле), убеждался, что узор гармоничен, и таял за кадром.

Лишь одно существо не участвовало в плавном кружении — нахохленный щуплый огрызок в правом дальнем углу, в низком кресле и в темных очках. Он цедил таинственный черный напиток и ревниво бурлил окулярами Женщину-кенгуру. Взгляд, бивший из черных дыр очков, был напряжен и шершав, будто надфиль. Взгляды других мужчин вились по комнате добродушными змеями, обтекали предметы, равнодушно-приятельски сплетались и расплетались. Взгляд нахохленного пронизывал воздух насквозь, но утыкался в линию обороны Феи, разбивался о нее и осыпался на пол. Я ни разу не видел этого человека в компании и, может, поэтому не сразу узнал.

— Морис, — воскликнул я. — Тихушник. Засел в угол — я его и не засек.

— Он тут, кажется, один, — усмехнулась Женщина-с-большими-ногами, — кого я не трахнула…

— Чем же так провинился этот несчастный? Где он был, когда зверям раздавали хвосты?

— Хвост-то как раз есть. Смотри — сидит-виляет. Морис — мой самый преданный поклонник. Палочку готов в зубах носить.

— Странно. Я тебе говорил это про него, слово в слово. А ты все отрицала.

— Ничего я не отрицала. Просто не хотела мусолить свою личную жизнь.

— Вот и преврати его в собачку, — предложил я. — Пусть носит за тобой волшебную палочку. Ты умеешь превращать? Хуже нет, когда так поклоняются…

— Знаешь ли, как умеет, так и поклоняется. У него, кстати, медаль по стрельбе, и он, между прочим, состоятельный человек.

— А красавец какой! «О Эсмеральда, я посмел тебя желать…»

— Не преувеличивай. Не такой уж он и урод.

— Я и говорю: Аполлон. А свою палочку, как ты думаешь, он все же рассчитывает в тебя приткнуть?

Женщина-кенгуру раздраженно дернула плечами, за которые я, параллельно вопросу, ее приобнял.