Мессалина. Трагедия императрицы

В пиршественном зале императорского дворца стоял гул пьяных голосов, прерываемый изредка женским визгом. Кого-то рвало от обжорства или с перепою, и перед гулякой стояла миловидная рабыня, держа серебряный таз, куда потоком лилось то, что только что было деликатесами, приготовленными поварами для празднества по случаю дня рождения Юлии Друзиллы, любимой сестры императора.

Сам Калигула, лежа на возвышении, налитыми кровью глазами обводил пирующих, высматривая очередную жертву. Рядом с ним, грустно улыбаясь, сидела виновница торжества, в честь которой собрались те, чье присутствие Калигула посчитал достойным праздничного ужина. С другой стороны от нее пристроилась вторая сестра, Агриппина, с презрительной миной разглядывавшая лица и одеяния допущенных на пир женщин. Ниже Калигулы топил в неразбавленном вине свою гордость муж Друзиллы, Марк Эмилий Лепид. Давно уже ни для кого не было тайной, что его супруга чаще делила ложе с венценосным братом, чем с собственным мужем, а сей недостойный представитель одного из лучших родов Рима, в свою очередь, развлекался с Агриппиной, хотя не обходил своим вниманием и третью сестру императора Ливиллу. Во дворце шептались, что и сам Калигула, спасаясь от бессонницы, заглядывал к нему жаркими летними ночами. Говорить громче уже давно опасались — даже за самое невинное замечание можно было угодить вместо гладиатора на арену, набитую под завязку львами или крокодилами, а то и просто быть зарезанным на глазах собственной семьи. Отвратительное убийство Эзия Прокула, виновного только в том, что молодой мужчина был высок ростом и хорош собой, отрезвило многих, заставив прикусить язык.

Поблизости от Гая Цезаря сидели и валялись на ложах остальные члены клана Юлиев-Клавдиев, лениво измываясь над дядюшкой принцепса глуповатым Клавдием. Сегодня темой шуток была недавно законченная им многотомная история этрусков, и все наперебой старались сказать о ней какую-нибудь гадость. Клавдий привычно морщил нос и плаксиво отбрехивался от нападок родственников, втягивая голову в плечи и глупо хихикая.

Из всей императорской родни не было только захворавшей Ливиллы и юного Гемела, назначенного Тиберием в соправители Гаю Цезарю. Впрочем, никто серьезно не относился к его правам на власть в Риме, разве только он сам.

Огромное помещение было залито светом сотен масляных светильников, с потолка сыпались цветы, столы ломились от яств, головы гостей украшали венки из роз и фиалок. Десятки слуг суетились вокруг сливок римского общества, пытаясь угодить высокопоставленным особам. Но все это великолепие не вызывало желания примкнуть к судорожному веселью. Может быть, тому виной были опасливые взгляды, которые благородные патриции бросали на своего принцепса. Для каждого, независимо от родовитости и заслуг перед Римом и самим Калигулой, это застолье могло стать последним.

Слишком много странностей успел совершить Гай Цезарь, о котором проницательный Тиберий заметил когда-то, что в своем племяннике он вскармливает ехидну для римского народа. В городе начали шептаться, что Калигула сошел с ума, и его поведение стало слишком распутным и жестоким даже по меркам Рима, не успевшего прийти в себя после потоков крови и диких оргий, устраиваемых Тиберием. Особенно заметно изменился принцепс после перенесенной тяжелой болезни, в результате которой относительно невинные чудачества Гая Цезаря стали принимать все более зловещие формы. Уже никто не вспоминал, с каким восторгом город встречал нового императора, сына обожаемого всеми Германика, подарившего исстрадавшимся от страшных вестей римлянам надежду на спокойную жизнь.

Когда поползли первые слухи, будто Калигула причастен к безвременной кончине своего дяди и, не дождавшись смерти принцепса, сорвал с пальца агонизирующего старца императорский перстень, никто сначала этому не поверил, но поступки нового правителя Рима говорили сами за себя.

Особенно потрясла горожан выходка Калигулы на свадьбе Гая Кальпурния Пизона и юной Ливии Орестиллы. Сидевшая неподалеку от императорского ложа Мессалина вспомнила о событиях того дня и криво улыбнулась. Нет, она не любила красавицу Орестиллу (да и какая женщина любит красивых женщин!), но то, что сотворил Калигула, далеко выходило за рамки приличий. Она сама присутствовала на злосчастной свадьбе и видела, как явившийся на свадебный пир принцепс сначала долго пожирал глазами очаровательную невесту, а затем под каким-то предлогом удалился с молодыми из зала.

Пир продолжался своим чередом. Гости поднимали кубки за молодых и пели похабные песенки, как принято в Риме со времен Ромула.

Помнится, Луций Сенека как раз начал длинную речь во славу отсутствующих молодоженов, как вдруг появился торжествующий Калигула, ведя за руку заплаканную Орестиллу, за которой брел потерянный жених. Сбившийся с мысли оратор чуть помедлил, вспоминая, на чем остановился, и продолжил тост, но принцепс повелительно махнул рукой, приказывая ему замолчать. В зале повисла тишина.