Мессия

Каждый раз, как отворится
Дверь в доме сестры моей, —
Сестра моя сердится.
Быть бы мне привратником,
Пусть на меня она сердится:
Услыхал бы я голос ее,
Как дитя, испугался бы!

— И все? — спросила Дио, улыбаясь.

— Все, — ответил Пентаур, чуть-чуть краснея, как будто стыдясь своей слишком коротенькой песенки. Часто и легко краснел, как маленький мальчик: это было странно, почти смешно в тридцатилетнем человеке, но Дио нравилось.

— «Как дитя, испугался бы», — повторила она, уже без улыбки. — Да, почти ничего не сказано — и сказано все. Здесь, у вас, в Египте, любовь бессловесна, как небо безоблачно…

— Нет, есть и у нас длинные песни, но я их не так люблю: коротенькие лучше.

Сильно ударил в струны и запел.

Ты для меня желаннее,
Чем хлеб — голодному,
Сила — немощному,
Крик младенца — рождающей! —

плакали струны страстно, почти грубо, как плачут люди от боли, жажды или голода. И вдруг, тонко-тонко, хитро:

Правду люблю, ненавижу лесть:
Лучше мне видеть тебя, чем пить и есть!

— «Любить — пить и есть», — удивилась она, задумалась. — Как грубо — грубо и нежно вместе! А только ведь и это лесть тончайшая…

— Почему лесть?

— Почему? Ах, брат мой, милый, тем-то жизнь и горька, что без воды и без хлеба люди умирают, а без любви живут…

— Нет, тоже умирают, — сказал он тихо и хотел еще что-то прибавить, но посмотрел на нее долго, молча, и грустные глаза его сделались еще грустнее. Опять покраснел и поспешил заговорить о другом:

— Пришлю-ка я тебе плоильщика: вон перья не так лежат.

Протянул руку, чтобы поправить мелко плоенные на рукаве ее складки — «перья». Дио взяла его за руку. Он хотел ее отнять, но она удержала ее в своей почти насильно, — грубо и нежно вместе, и посмотрела ему в глаза, улыбаясь. Он отвернулся и уже не покраснел, а побледнел чуть заметно под бронзовой смуглостью кожи: «как дитя, испугался».

Так бывало при каждом свидании: прелесть ее, всегда новая, удивляла его, как чудо. О, это слишком стройное тело, слишком узкие бедра, угловатость движений, непокорные завитки слишком коротких, иссиня-черных волос, и мужественно-смуглый, девственно-нежный румянец, как розовый цвет миндаля в густеющих сумерках, и темный пушок на верхней губе — «смешные усики»! Девушка, похожая на мальчика. Это — всегдашнее; а новое — что девушка вдруг не захотела быть мальчиком.

Отпустила руку его, тоже покраснела и заговорила о другом:

— Виноват не плоильщик, а я сама не умею носить — сразу видно, что не египтянка.

— Нет, не по одежде видно, а по лицу и волосам.

Она не носила парика и даже не заплетала волос в тугие косички, по здешнему обычаю.

— А Тута… Тутанкатон говорит, что мне лучше «колокол» идет.

«Колокол» была расширенная книзу юбка критских женщин.

— О, нет! Ты в нашей одежде еще больше… — начал он и не кончил; хотел сказать: «больше сестра», и не посмел: «сестра» по-египетски значит и «возлюбленная». — Еще прекраснее, — кончил он с холодною любезностью.

Оба говорили не о том, о чем думали; думали о важном, а говорили о пустом, как часто бывает, когда один уже любит, а другой еще не знает, полюбит ли.

Дио помнила обет девственных жриц Диктейской богини:

Лучше в петлю, чем на ложе
Ненавистное мужей!

Ненавистной казалась ей мужская любовь, как жаркое солнце— подводным цветам. Но вот, и в любви, как во всем: умерла, и началась другая жизнь, другая любовь — любовь сквозь смерть, как солнце сквозь воду, и подводным цветам не страшное; или как это зимнее солнце — детская улыбка сквозь сон.

— Когда едешь? — спросил он опять о самом важном как о пустом.

— Не знаю. Тута торопит, а мне и здесь хорошо…

Посмотрела на него, улыбнулась, и мальчик исчез, осталась только девушка.

— Хорошо с тобой, — прибавила так тихо, что он мог и не слышать.

— Уедешь, и больше никогда не увидимся, — сказал он, опустив глаза, как будто не слышал.

«Мальчик мой робкий, смешной — зимнее солнышко!» — подумала она с веселою нежностью и сказала:

— Отчего никогда? Ахетатон от Фив недалеко.

— Нет, город его для нас — тот свет… «Его — царя Ахенатона», — поняла она.

— А ты на тот свет и со мной не хочешь? — спросила с лукавым вызовом.

— Зачем ты так говоришь, Дио? Ты же знаешь, что я не могу…

Не кончил, и она опять поняла: «Не могу переступить через веру отцов, через кровь отца». Знала, что отец его, старый жрец Амона, был убит в народном восстании против нового бога Атона.

Слезы задрожали в голосе его, когда он сказал «не могу»; но он заглушил их и заговорил спокойно:

— Не выходи сегодня из дому.

— А что?

Он подумал и сказал:

— Может быть бунт.

— Полно, какой у вас бунт! — рассмеялась она. — Вы, египтяне, самые мирные люди на свете.

Посмотрела на него как на маленького мальчика и спросила:

— И ты бунтовать пойдешь?