Мессия

Подошла к ложу и взяла с него газелью шкуру, которую скинула давеча, войдя в палату.

— Холодно у тебя тут, сыро. Жара в очаге не умеешь держать, — сказала, кутаясь. — Что ж, так и будем молчать? Мне с тобой говорить надо.

Села на ложе по-египетски, охватив руками колени и положив на них подбородок. Дио села рядом с нею.

— Все еще не знаешь, кто я? — спросила девочка, уставившись на нее своим тяжелым взглядом.

— Не знаю.

— Его жена.

— Чья?

— Да ты что, нарочно, что ли?

— Царевна? — вдруг догадалась Дио.

— Слава Богу, наконец-то! — проговорила гостья. — Что ж ты сидишь, глазами хлопаешь?

— А что?

— Как что? Царская дочь, кровь Солнца, а ты и головой не кивнешь!

Дио улыбнулась и тут же, на ложе, стала перед ней на колени, как взрослые стоят перед детьми, когда их ласкают.

— Радуйся, царевна Анкзембатона, гостья моя дорогая, желанная! — проговорила от всего сердца и хотела поцеловать у нее ручку, но та ее быстро отдернула.

— Ну вот, теперь лезет к руке! Разве так царям кланяются?

— А как же?

— В ноги, в ноги! Ну да ладно, мне твоих поклонов не нужно, садись… Нет, стой, погоди!

Вдруг тоже стала перед ней на колени.

— Ну-ка, повернись к свету, вот так…

Дио повернулась лицом к стоявшей на полу, рядом с ложем, лампаде, цветочной чаше папируса из голубого стекла, на высоком алебастровом стебле. Анки приблизила лицо к лицу ее и, деловито наморщив лоб, начала ее разглядывать молча, пристально.

— Да, хороша, очень, — прошептала наконец, как будто про себя. — Румяна у тебя какие?

— Я не румянюсь.

— Ну-у!

Помочила на языке мизинец и, подняв его к лицу ее, спросила:

— Можно попробовать?

— Можно.

Анки тихонько провела по щеке ее пальчиком и посмотрела на кончик его, не покраснел ли. Нет, не покраснел.

— Чудеса! — удивилась она. — Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Как же такая молодая?

— А разве двадцать лет старость?

— По-нашему, да. В десять лет у нас выходят замуж, а в тридцать бабушки. Ну, да впрочем, у вас там, на севере, все по-другому: солнце старит, холод молодит, — повторила она с удовольствием, видимо, чужие слова.

Села по-прежнему, охватив колени руками, задумалась.

— Что ты смеешься? — спросила, опять глядя на нее в упор своим тяжелым взглядом.

— Я не смеюсь, а радуюсь, — ответила Дио.

— Чему?

— Не знаю. Так, просто, что ты пришла.

— У тебя все просто… Ты думаешь, я маленькая?… Что он тебе обо мне говорил?

Дио поняла, что «он» — Тута.

— Говорил, что ты умница, красавица и что он тебя любит больше всего на свете.

— Вздор! Это ты из любезности… Оба, должно быть, надо мной смеялись. Говорил, что я в куклы играю?

— Нет, не говорил.

— А вот и играю! Прошлым летом играла, и еще буду, если понравится. Мне все равно, что смеются. Царь говорит: «Маленькие лучше больших; мудрее, — больше знают. Вечность, говорит, дитя, играющее… играющее…»

Забыла, во что играет Вечность; покраснела.

— Ах, чтоб тебя, окаянный! Опять нашерстил, нагрел голову!

Сорвала с головы и отшвырнула парик. Тальковая чашечка звякнула об стену; стебель цветка сломался, и цветок повис жалобно.

— Думаешь, я для тебя нарядилась? Как бы не так! Во дворец иду, на вечерю…

Под париком обнажилась бритая голова с таким удлиненным, тыквоподобным черепом, что Дио чуть не вскрикнула от удивленья. Длинная форма голов у египетских девушек считалась особенной прелестью. Из Митаннийского царства, полуночной земли в верховьях Ефрата, откуда была родом Тэйя, мать Ахенатона, занесен был в Египет странный обычай вкладывать в лубки головы новорожденных детей, чтобы удлинять черепа. Все царские дочери были длинноголовыми. У знатных женщин, а потом и у мужчин тоже вдруг черепа удлинились: из тончайшей антилопьей кожи изготовлялись головные накладки, «царские тыковки».

Может быть, царевна Анки нарочно скинула парик, чтобы похвастать перед Дио: «У тебя, мол, румянец, а у меня царская тыковка!»

— А что, правда, говорят, ты колдунья? — спросила вдруг.

— Нет, не правда.

— За что же тебя сжечь хотели? Дио молчала.

— Опять не хочешь сказать?

— Не хочу.

— Бога Быка убила, Мреура вашего, Аписа?

Апис был Мемфисский, а Мреура — Гелиопольский бык, воплощенный бог Солнца.

— Был и у нас Мреура, — продолжала Анки, не дождавшись ответа. — В позапрошлом году умер. Я его очень любила. Старенький, слепенький. В стойло, бывало, зайду, обниму, целую в морду, а он меня языком лижет в лицо, мычит на ухо, как будто сказать что-то хочет… И такого убить, Господи! Все равно что ребенка…

Помолчала, поглядела на нее исподлобья и вдруг объявила:

— А во дворце вощанку нашли.

— Какую вощанку?

— Восковую куколку, заговоренную; сердце иголкой проколото; чье на вощанке имя, тот умирает. Имя царя было на ней: в царской спальне нашли…

Еще помолчала и спросила:

— Сколько дней, как приехала?

— Пять.

— А вощанку третьего дня нашли.

— Ну так что же?

— Ничего. Языки у людей незавязанные, мало ли что говорят… А ты что все дома сидишь, только по ночам выходишь, прячешься?

Злой огонек блеснул в глазах ее, губы задрожали, лицо искривилось, и, глядя на Дио в упор, спросила она задыхающимся шепотом:

— Ты его наложница?

— Чья?

— Тутина.

Дио всплеснула руками:

— Ох, царевна милая, какой вздор!