Мессия

Царь сел на престольное кресло на низком алебастровом помосте между четырьмя столбиками. Дио стала за ним с опахалом.

Все смотрели на нее с любопытством. Она понимала, что ее уже считают царской возлюбленной; покраснела, потупилась.

В глубине многостолпной палаты выстроилась стража хеттейских амазонок-телохранительниц. Сановники уселись полукругом на полу, на циновках, поджав под себя ноги. Только трое сидели на складных стульях: Тута, Мерира и верховный советник царя, главный военачальник Рамоз, семидесятилетний старик, тучный, грузный, с пухлым, красным лицом, напоминавшим старую женщину, с вельможно-любезной улыбкой на пухлых губах, с маленькими, заплывшими глазками, очень умными и добрыми.

Внук полководца Аменемхэба, сподвижника великого Тутмоза Третьего, Завоевателя, сам доблестный вождь, стяжавший славу в трудных походах на дикие племена Куша и Синайских кочевников, возведенный при царе Аменхотепе Третьем, отце Ахенатона, в сан верховного советника, сохранил его Рамоз и при сыне. Народ любил его, называл «человеком справедливым». Душу свою положил бы он за царя, но бедой и безумьем считал новую веру в Атона, измену старым богам. «Лучший из царей и несчастнейший: губит себя и царство свое ни за что!» — говорил о царе.

Начался Совет. Царь слушал доклады сановников о неурожае, голоде, бунтах, разбоях, грабежах, лихоимствах, отпаденьях и междоусобиях областных начальников.

Стоя чуть-чуть сбоку, Дио могла видеть лицо его. Он слушал, опустив голову, и лицо его казалось бесчувственным.

Страженачальник Маху сделал доклад о последнем бунте в Фивах.

— Может быть, ничего бы и не было, если б не пристали ливийские наемники, — заключил он доклад.

— Почему же пристали? — спросил царь.

— Потому что им не заплатили жалованья вовремя.

— А не заплатили почему?

— Государь наместник не велел.

Царь перевел глаза на Туту:

— Зачем ты это сделал?

— Иго царя возложил я на шею мою и вот, несу его, — начал тот издалека, соображая, как лучше ответить: понял, что на него сделан донос. — Взойду ли на небо, сойду ли на землю, везде голова моя в деснице твоей, государь! Туда и сюда смотрю и света не вижу; смотрю на царя, солнце мое, и вот, свет! И кирпич из-под кирпича сдвинется в стене, — я же не сдвинусь из-под ног царя, бога моего…

— Говори, говори скорее, зачем ты это сделал? — прервал его царь с нетерпеньем.

— Хлеба не на что было купить голодным, вот я и занял из жалованья ливийцам.

Царь ничего не сказал, но посмотрел на него так, что он невольно опустил глаза.

— Сколько убитых? — спросил царь, опять обернувшись к Маху.

— Ста человек не будет, — ответил тот.

Знал, что убитых больше пятисот, но, переглянувшись с Рамозом, понял: правды говорить не надо; царь будет мучаться, может быть, заболеет, а пользы никакой не будет: все останется как было.

— Сто человек! — прошептал царь, еще ниже опуская голову. — Ну, да теперь уж недолго…

— Что, государь, недолго? — спросил Рамоз.

— Именем моим вам людей убивать! — ответил царь и, помолчав, спросил:

— Есть письмо от Рибадди?

— Есть.

— Покажи.

— Нельзя, государь, письмо непристойное.

— Все равно покажи.

Рамоз подал письмо. Царь прочел его сначала про себя, а потом вслух, так спокойно, как будто речь шла не о нем:

— «Муж Гублийский, Рибадди, наместник царя Египетского в Ханаане, так говорит царю: десять лет посылал я к тебе за помощью, но ты не помог. Ныне муж Аморрейский, Азиру, изменник, восстал на тебя и предался царю Хеттейскому, и собрали они колесницы и мужей своих, дабы покорить Ханаан. Враг стоит у ворот моих, завтра войдет и убьет меня, и тело мое отдаст на съедение псам. Хорошо награждает верных слуг своих царь Египта! Да поступят же с тобою боги так, как ты со мною поступил. Кровь моя на голову твою, предатель!»

— Как смеет этот мертвый пес ругаться над богом-царем! — возмутился Тута.

Царь опять посмотрел на него, и он замолчал, съежился.

— Погиб Рибадди? — спросил царь.

— Погиб, — ответил Рамоз. — Бросился на меч, чтоб не отдаться живым в руки врага.

— Что же теперь будет, Рамоз?

— Будет, государь, вот что: царь Хеттейский возьмет Ханаан: подкопают воры стену и войдут в дом. Были мы четыреста лет под игом кочевников и, может быть, другие четыреста будем под игом Хеттеян. Прадед твой, Тутмоз Великий, вознес Египет во главу народов, и были мы свет миру, а ныне этот свет потух…

— Что же делать, Рамоз?

— Сам знаешь что, государь.

— Начать войну? — спросил царь.

Рамоз ничего не ответил: знал, что царь погубит себя, погубит царство свое, а войны не начнет.

Царь тоже молчал, как будто глубоко задумался. Вдруг поднял голову, сказал:

— Не могу!

Еще помолчал, подумал и повторил:

— Не могу, нет, не могу! «Мир, мир дальним и ближним», — говорит отец мой небесный, Атон. «Мир лучше войны; да не будет войны, да будет мир!» Вот все, что я знаю, все, что имею, Рамоз. Это у меня отнимешь, — ничего не останется: нищ, гол, мертв. Лучше сразу убей!