Мессия

— Из глубины вопию к Тебе, Господи! Услышь молитву мою, внемли моленью моему и не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается пред Тобой ни один из живущих. Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою и принудил меня жить во тьме, как давно умерших. И уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце мое. Простираю к Тебе руки мои, душа моя — к Тебе, как жаждущая земля. Скоро услышь меня, Господи, ибо я — Твой сын!

Солнце зашло за Ливийские горы. Тонкие мглы раскинулись по небу огненно-алыми перьями; зелень пальмовых кущ посинела, и в глади реки, почти невидимой, — опрокинутом небе — смешались цвета неизреченной нежности, как отливы опала, — белый, голубой, зеленый, желтый, розовый.

День еще не умер на западе, а уже на востоке рождалась ночь: там, в темно-пушистом, как фиалка, лиловеющем небе, жарко желтела, точно медом наливалась, полная луна.

Царь, окончив молитву, встал, посмотрел кругом и сказал:

— Как хорошо, Господи!

Голос его задрожал от слез. Дио знала, что это слезы радости, а все-таки взглянула на него с тревогой. Он улыбнулся ей, обнял ее, привлек тихонько к себе и приложил к ее щеке свою, с детскою ласкою, как это часто делывал.

— Ма, Ма, как хорошо! Не бойся, я не брежу, знаю, что ты не Ма…

Ма была Критская богиня, Великая Матерь богов и людей.

Помолчал и прибавил:

— И ты, и Нефертити, и Тэйя — все трое — Одна… Не бойся же, все хорошо будет — я буду здоров. А если и не буду — пусть, хорошо и так: прославлю и в безумьи разум, солнце солнц!

Сел в кресло. Дио опустилась у ног его. Он тихонько гладил рукою волосы ее и говорил:

— Да, может быть, и умру в безумьи; проклят буду, отвержен, осмеян людьми. «Ах, дурачок, дурачок, осрамил ты себя на весь мир!», как Шиха-скопец говорит. А все-таки я первый увидел Его, Грядущего! Первый луч солнца — уже на острие пирамиды, когда еще тьма по всей земле: так Он — на мне… Что ты плачешь, Дио? Страшно, что не придет?

— Нет, знаю, что придет. Если ты пришел, то и Он… Но когда же, когда? Сколько люди ждали Его, и сколько еще будут ждать! А когда и придет, то уже не для нас…

— Нет, и для нас. Помнишь, я тебе говорил: «Пойдем к Нему». А теперь говорю: не мы — к Нему, а Он к нам придет!

И вдруг опять затвердил, как в беспамятстве:

— Скоро! Скоро! Скоро!

VII

К Городу Солнца подступали мятежные войска Тутанкатона.

По всему Египту объявил он, что царь Ахенатон и наследник Заакера убиты изменником Рамозом и он, Тута, единственный отныне законный наследник престола, идет казнить цареубийц.

Верные царю войска Рамоза встретили бунтовщиков на южной границе Атонова удела. Исход битвы был сомнителен. Бунтовщики отступили, но отступил и Рамоз. Старый вождь понял, что дело его проиграно, дух войска пал; люди, смущенные слухами из вражьего стана, не знали, с кем и за кого сражаются, кто настоящий бунтовщик, Тута или Рамоз. Чтобы уничтожить эти слухи, надо было самому царю явиться войскам; но на это Рамоз уже почти не надеялся.

Все же отступил на Ахетатон, чтобы здесь, на глазах у царя, дать последний бой. «Может быть, он опомнится и не захочет предавать землю Туте, вору», — думал Рамоз.

Но не спокойно было и в городе. Из-за воровских Тутиных шаек подвоз хлеба прекратился. Начались голодные бунты, сначала среди военнопленных и наемных рабочих, согнанных во множестве на постройку новой столицы; потом в войсках, оставленных для защиты города; и, наконец, в Селеньи Пархатых.

В первый день бунта Рамоз подошел к городу, но войти в него не посмел со своими ненадежными войсками; а Тута, следуя за ним, переступил святую межу Атонова удела.

В первом часу пополуночи в царские сады Мару-Атону прискакал из города страженачальник Маху с девятью боевыми колесницами и велел расположить отборные части дворцовой стражи так, чтобы защитить Мару-Атону от нападений двойного врага — Тутиных войск и бунтовщиков из города.

— Где государь? — спросил Маху, вбегая в нижние сени царского терема.

— Почивать изволит, — ответил врач Пенту и, взглянув на Маху, испугался: лица на нем не было, голова перевязана; должно быть, ранен.

— Ступай, разбуди, — сказал Маху.

— Как можно, больного, среди ночи…

— Ступай, ступай!

— Да что такое?

— В городе бунт, царя надо спасать!

Оба взбежали по лестнице во второй ярус терема, где в тесной дощатой келийке, бывшей спальне царевниной няни Азы, на бедном ложе почивал царь.

Вызвали Дио и послали к нему. Заслоняя ладонью пламя лампады, она вошла в спальню на цыпочках, остановилась и поглядела на царя издали. Он так сладко спал, что жалко было будить. Но вспомнила слова Маху: «Жизнь дороже сна», подошла к спавшему, наклонилась и поцеловала его в голову.

Он открыл глаза и, жмурясь от света, улыбнулся.

— Что ты, Дио? Спи, мне хорошо.

— Нет, Энра, спать нельзя, вставай. Маху приехал, говорит, нужно видеть тебя.

— Маху? Зачем? — спросил он, вглядываясь в нее и приподнимаясь на ложе.

«Все равно сейчас узнает», — подумала она и сказала:

— В городе бунт.

— И Тута с войсками идет? — догадался он: должно быть, кое-что уже слышал. — Отчего же раньше не сказали? А впрочем, так лучше, — сразу.