Мессия

Царь с супругой, дочерьми и наследником, сойдя с пирамидного жертвенника, вошли в стоявшую у восточной стороны его, узорчато расписанную и раззолоченную скинию.

Зазвучали флейты, зазвенели систры; послышалось тихое пенье, и медленное шествие жриц взошло по наружной лестнице на плоскую крышу храма, неся на плечах гроб. В гробу лежал закутанный в белый саван мертвец. Жрицы поставили гроб на темно-пурпурный ковер перед скинией.

Две плакальщицы стали, одна – в головах, другая – в ногах мертвеца, и запели, заплакали, перекликаясь, подобно двум богиням-сестрам, Изиде и Нефтиде, над гробом Озириса, брата своего. А остальные, голые, только с узким, пониже пупа, черным пояском и такою же повязкой стыда между ног, плясали исступленно-дикую, древнюю, колдовскую пляску Озириса-Баты, воскресшего бога, прорастающего колоса; стоя в ряд на одной ноге, подымали другую, все враз, опускали и опять подымали, всё выше и выше, так что, наконец, кончики ног вскидывались выше голов.

– Встань, встань, встань! О, Солнце солнц, о, Первенец из мертвых, встань! – повторяли, тоже все враз, под звоны систров и визги флейт. Это значило: «также высоко, как вскинуты ноги, колос, расти, мертвый, вставай!»

А плакальщики плакали:

Приди к сестре твоей, приди, Возлюбленный,
О, ты, чье сердце биться перестало!
Я – сестра твоя, на земле тебя любившая;
Никто не любил тебя больше, чем я!

Вдруг по телу мертвеца прошло содроганье, как по телу куколки, в которой шевелится бабочка, – трепет, подобный тем небесным трепетам-сполохам, как будто в теле и в небе совершалось одно чудо.

Медленно развились пелены смертные; медленно поднялась рука к лицу, как у просыпающегося от глубокого сна; медленно согнулись колени, локти уперлись в гробовое днище, и тело начало подыматься.

– Встань! Встань! Встань! – заклинали, колдовали колдуньи-плясуньи, вскидывая ноги выше голов.

Свет Зодиака потух в розовеющем небе. Рдяный уголь вспыхнул в мглистом ущельи Аравийских гор, и первый луч солнца блеснул на Атоновом круге.

В то же мгновенье мертвый встал, открыл глаза, улыбнулся, и в этой улыбке была вечная жизнь – солнце незакатное.

– Дио, плясунья, жемчужина Царства Морей! – послышался шепот в толпе царедворцев.

Жрицы-колдуньи, кончив пляску, пали ниц. Систры и флейты умолкли, кроме одной, все еще плакавшей; так одинокая птица плачет в сумерках.

На ложе моем, ночью,
искала я того,
кого любит душа моя, —
искала и не нашла его…

Выйдя из гроба, плясунья пошла навстречу солнцу. Тихо-тихо, как бы сонно, начала пляску: все еще в теле ее была скованность, мертвенность. Но, по мере того как солнце всходило, пляска делалась быстрее, быстрее, стремительнее. Голова закидывалась, руки протягивались к солнцу: падали белые ткани на темно-пурпурный ковер, обнажая невинное тело, ни мужское, ни женское – мужское и женское вместе, – чудо божественной прелести. Солнце лобзало его, и вся она отдавалась ему, соединялась, смертная, с богом, как любящая с возлюбленным.

Положи меня, как печать, на сердце твое,
как перстень – на руку твою,
ибо крепка любовь, как смерть! —

плакала флейта.

Вдруг песнь оборвалась: плясунья упала навзничь, как мертвая. Одна из жриц подбежала к ней и покрыла ее белым саваном.

Легкий шорох шагов и голос, как будто знакомый, но никогда не слыханный, послышались Дио. Она подняла голову и увидела царя лицом к лицу. Он что-то говорил ей, но она не понимала, что. Жадно смотрела в лицо его, как будто узнавала после долгой разлуки: может быть, так узнают друг друга на том свете любящие.

Вспомнила свой давешний страх и удивилась, как не страшно. Простое-простое лицо, как у всех; лицо сына человеческого, брата человеческого, тихое-тихое, как у бога, чье имя: «Тихое Сердце».

– Очень устала? – спросил он, должно быть, уже не в первый раз.

– Нет, не очень.

– Как хорошо плясала! У нас так не умеют. Это ваша критская пляска?

– Наша и ваша вместе.

Он тоже вглядывался в нее, как будто узнавал.

– Где я тебя видел?

– Нигде, государь.

– Странно. Все кажется, что где-то видел…

Она сидела у ног его, а он стоял над нею, нагнувшись. Обоим было неловко. Белый саван падал с голого тела ее; она старалась его натянуть, но он все падал. Вдруг покраснела, застыдилась.

– Холодно тебе? Ну-ка, ступай поскорей, одевайся, – сказал он и тоже покраснел. «Совсем как маленький мальчик!» – подумала она и вспомнила изваянье в Чарукском дворце – мальчика, похожего на девочку.

Он снял с руки своей перстень, надел ей на руку, еще ниже нагнулся, поцеловал ее в голову и, отойдя от нее, вернулся в царскую скинию.

– Клюнула рыбка, клюнула! – шепнул Туте на ухо стоявший рядом с ним в толпе царедворцев старый вельможа Айя, друг его и покровитель.

– Ты думаешь? – спросил Тута.