Мессия очищает диск

Такого одиночества я не испытывал никогда. В чем-то это напоминало состояние человека, замурованного в склепе с мертвецом. Я имею в виду не мумий — даже если не интересоваться: почему они давным-давно не разложились? От них не тянуло тлением во всех отношениях. Я говорю о моем мальчике. Теперь становилось понятно, что имел в виду журавль-патриарх, говоря о «Великой смерти». Сейчас мой мальчик был мертв. Мертв как личность; как грязный оборвыш, поводырь слепца-гадателя, как «Безумец Будды», как гостеприимный хозяин, разделивший свой кров с незваным гостем... Просветление требовало полного отказа от собственной личности, даруя взамен нечто огромное и неназываемое.

Прямое подключение к Закону Кармы.

И это лишь капля правды.

Думаю, за всю историю Срединной это был первый в своем роде случай: мое банальное ничтожное и эгоистичное «я», от которого мне было бы трудно (если не невозможно) отказаться, получало право наблюдать за действием безличного и внеморального Абсолюта.

Я чувствовал, что тело мне не подчиняется, как было в самом начале нашего знакомства. Я чувствовал, как Система — за неимением лучшего я прозвал это Системой — касается меня, бережно (но не с целью уберечь), осторожно (но не из боязни повредить), пробуя на вкус, на цвет, на запах, на совместимость...

Господи! Впервые я понял, что мог бы чувствовать текстовой файл, когда его редактируют.

Краем глаза я успел заметить, что наше тело уже подошло к мумии Бодхидхармы, опустилось напротив на колени и поклонилось, стукнувшись лбом об пол. Под нашим лбом что-то слабо подалось... и мы встали. Перешли к однорукому Хуэй-кэ и повторили поклон. Снова пол дрогнул от прикосновения мальчишеского лба. Потом поклоны шли выборочно: пятая мумия, седьмая, восемнадцатая...

Не помню, на какой именно за нашей спиной послышался скрип.

И тело, где царствовал Абсолют и жался в угол испуганный кутенок, двинулось в открывшуюся дверь.

Галерея.

Сводчатая галерея.

Потолок чуть выше нашей макушки; взрослому человеку пришлось бы нагибаться...

Я чувствовал, как с каждым шагом некое знание оседает в моем сознании, как Система примеряет к ситуации новые возможности — не сомневаюсь, что мой мальчик, выйдя из этого состояния, не вспомнит ничего; зато я... Впрочем, меня никто не спрашивал, хочу ли я этого?

Галерея сворачивает, идет наклонно вверх...

Сколько мы уже шагаем?.. Час?.. Два?.. Сколько?!

Усталости не было. Ее не было и тогда, когда мы уперлись в тупик, но над головой была дыра и оттуда сияло солнце.

Наше тело подпрыгнуло, уцепилось за перекладину, укрепленную рядом с дырой, подтянулось и выглянуло наружу. Моему мальчику было все равно, время и место сейчас не имели для него никакого значения, он даже не подозревал об их существовании, но я сразу понял, где мы находимся.

Что уж тут понимать — замаскированное снаружи отверстие (век ищи... да что там век, пустяки какие!) лепилось меж замшелых валунов. Отсюда вдалеке просматривалась стена внешних укреплений монастыря и та самая ива, под которой мы наигрывали на свирели, мороча головы стражникам.

Галерея из комнаты мумий выводила за пределы Шаолиньской обители.

Но наше тело отказалось лезть наружу.

Мальчику было все равно, Системе — не все равно, а мое мнение в расчет не принималось.

И мы пошли обратно.

Мертвые патриархи встретили нас как родные — благостно улыбаясь и приветливо молча. В общем, я не был уверен, что они совсем мертвые: за последнее время мои представления о жизни и смерти основательно дали трещину, и в трещину эту мигом нарос мох сомнений и лишайник допущений. Или, если хотите, лотосы сомнений и гиацинты допущений. Не хотите? Ну и не надо...

Мы вышли из комнаты, захлопнув дверь за собой, и пошли по Лабиринту.

Я ни секунды не сомневался: сейчас я и мой мальчик в состоянии пройти этот проклятый Лабиринт из конца в конец, по диагонали и наискосок, куда угодно и как угодно.

Если только я не буду мешать.

А я и не мешал.

Я забился в угол, а Система все трогала меня равнодушными пальцами, все делала что-то, что должно было остаться на потом — а я, дурак, боялся, что навсегда...

***

На следующий день, прогуливаясь по внешнему дворику, я и мой мальчик наблюдали за интереснейшей картиной: монахи-стражники взашей гнали по ступеням крикливого типа, обвешанного клетками с пичугами. Пичуги голосили, тип взывал к справедливости, стражники беззлобно ругались — и вся эта шумная процессия вскоре скрылась из виду.

— Кто это? — спросил я у старшего стража, оставшегося во дворе.

— Птицелов. Приволок отцу-вероучителю какой-то свиток, сказал, что тайный завет самого Пути Дамо... Наставники смотрели-смотрели, ничего не разобрали, а в конце там еще рожа была пририсована, с высунутым языком — так они разгневались и велели дурака птицелова гнать из обители. Вот и гоним...

Надеюсь, мы отошли от стража с достаточно безразличным выражением лица.