Мессия очищает диск

Дети Лабиринта.

И виделось небывалое: на предплечьях Фэна синеватым светом отблёскивали такие же тигр и дракон, какие были выжжены на руках монаха из тайной службы, — только мастерские клейма повара больше походили на трупные пятна.

Казалось, улыбки пробежали по вырезанным лицам манекенов, и бесстрастно усмехнулись призраки: никогда за всю историю Шаолиня в Лабиринте не сражались человек с человеком, монах с монахом.

Но умерла минута, затем другая, и тряпка разочарования мигом стёрла чудовищное веселье, как иероглифы с деревянного диска, — повар-урод вдруг неуклюже качнулся, крылья опали двумя плетями, дико задёргались рубцы на щеке, приоткрылся провал искажённого рта…

— Наставник Чжан? — робко прозвучало во тьме.

Монах из тайной службы не двинулся с места.

— Наставник Чжан? — Слова падали из чёрной пропасти рта в чёрную сырость, и от каждого слова деревянные манекены пробирала неведомая им дрожь. — Это вы? Это действительно вы?.. Мальчик мой…

В боковой галерее ворочался, пытаясь встать, даос.

Беззвучно стонал судья Бао.

Прижался к стене малыш-инок.

Утонул в туши, пролитой из чернильницы Закона, лазутчик жизни.

Скалились звери с рук монаха; скалились мёртвой усмешкой, словно отрубленная голова на бамбуковом колу.

— Мальчик мой… мне снилось, что ты погиб!.. Что твои прославленные руки прибиты на потеху зевакам… Я не верил! Я знал — это ложь!.. Я знал… то был злой сон!.. Злой…

Сухой стук — диск с иероглифами вывалился из-под мышки повара, но преподобный Фэн не заметил этого. Едва волоча ноги, словно на него разом навалились все восемьдесят пять прожитых лет, изуродованный повар двинулся к монаху.

Тот не шевелился.

Лишь сутулился — едва заметно, как под кангой Восточных казематов.

Приблизившись вплотную, повар внезапно рухнул на колени и припал бледными губами-шрамами к ладони монаха.

— Наставник Чжан… — скорбно прошуршало по Лабиринту. — Ах, наставник Чжан…

Одинокая слеза мутным высверком запуталась в рубцах, вильнула в сторону, к шевелящимся губам; смешала соль свою с солью еле слышного шёпота и омыла чужую ладонь.

— Мне снился сон, наставник Чжан…

В это мгновение Змеёныш ужалил.

4

— Если хочешь, теперь ты можешь убить меня, — сказал лазутчик преподобному Баню, глядя на поверженного повара — крохотную скорчившуюся фигурку, тщетно пытавшуюся только что дотянуться до своего диска.

— Он мёртв? — после долгого молчания спросил Бань, отворачиваясь.

— Ещё нет. Обычный человек после «змеиной жемчужины» лежит в оцепенении до получаса и лишь потом уходит к предкам; этот протянет не меньше часа.

Подошедший сзади Маленький Архат тронул плечо монаха. Для этого малышу даже не пришлось тянуться — преподобный Бань всё ещё находился в боевой стойке, словно готовясь к несостоявшейся схватке.

Детская ладонь погладила напряжённые жгуты мышц, двинулась по еле зажившим шрамам от канги — и преподобный Бань шумно вздохнул и расслабился.

— Что же теперь? — спросил он.

— Не знаю, — ответил лазутчик.

Он и вправду не знал.

Лань Даосин удостоверился, что судья Бао ещё дышит, подобрал любимую шапку, нацепил её на макушку и принялся ворожить над раненым другом.

— За всё надо платить, — бросил даос, не отрываясь от своего занятия. — За всё…

— Это ты о нём? — Змеёныш мотнул головой в сторону недвижного Фэна.

— Нет. Это я о нас. Мы сделали предначертанное и теперь можем не радоваться победе и не унывать от поражения. Потому что мы победили и проиграли. Одновременно. Смерть безумца повара ничего не изменила. Смотрите.

Железная Шапка порывисто встал и, не глядя, мазнул рукавом по ближайшей стене. Ослепительный свет заставил всех зажмуриться, а когда глаза вновь обрели способность видеть — стены не было, и медный диск солнца купался в жёлтой пыли, покрывавшей равнину…

И день отшатнулся от равнины Армагеддона, поля Рагнаради и места Судного Дня.

Плечом к плечу стояли они на холмах, скудной цепью ограждая миры Жёлтой пыли — чародеи-даосы в ало-золотистых одеяниях, лазоревые небожители Пэнлая и Западного рая, ощетинившиеся демоны ада Фэньду, Яшмовый Владыка, Князь Тёмного Приказа, грустная богиня Чанъэ, бодисатва Гуань-инь, царь обезьян Сун У-кун, старец Шоусин…

А на них, волна за волной, накатывалось неведомое.

Трубил рог Хеймдалля, предвещая всеобщую гибель, и вторили ему трубы Дня Гнева, звезда Полынь рушилась в пенящиеся водоёмы, пёс Гарм с обрывком привязи на шее нёсся рядом со всадником бледным, имя которому — смерть; железнокрылая саранча расплёскивала валы озера серного, мёртвые вставали из могил, Число Зверя проступало на чешуйчатом небосводе, а за неисчислимыми рядами атакующих колоннами возвышались две фигуры: одна в белом трауре, вторая в чёрной коже.

Ждущие своего часа Добро и Зло.

Только Добро и только Зло.

«Кар-р-рма!» — хрипел гигантский ворон, чуя поживу.

И Владыка Янь-ван ещё успел лихо закрутить ус и наклониться к Владыке Восточного Пика, чтобы подбодрить друга перед последним сражением…

Они стояли скудной цепью на холмах.

Они ещё стояли.

— Скоро нас не будет, — тихо добавил Лань Даосин, и видение исчезло.

Темнота ослепила замерших людей; темнота была ярче света.