Месть Адельгейды. Евпраксия

Евпраксии теперь часто снились эти загадочные земли — почему-то в виде непроходимых лесов, где поют диковинные разноцветные птицы и гуляют неведомые звери — единороги. А ещё снилось море — впрочем, больше похожее на Днепр, только шире, — как она и мужчина с профилем из медальона едут на большом красивом челне в сторону восходящего из воды солнца. «Господи, — молила невеста, — сделай так, чтобы всё это сбылось, стало явью. Чтобы полюбил он меня, я его, и, проживши дружно, мы бы умерли, как в сказке, в один день!»

Подготовка к отъезду шла тем временем полным ходом. В сундуки холопы складывали приданое, обустраивали повозки для дальней дороги, в специальном хлеву конюхи ухаживали за тремя княжьими верблюдами, поднесёнными Всеволоду его тестем — половецким ханом Осенем: было решено поразить воображение немцев экзотическим видом этих животных.

В отношении к самой Ксюше вскоре обнаружились перемены: девочки-боярышни в женской школе откровенно завидовали, а учительницы-монашки спрашивали не так строго. В окружении Всеволода то и дело заговаривали о грядущей поездке и давали советы. Даже сводный брат князь Владимир Мономах, прискакавший из Чернигова, где тогда правил, по делам к отцу, встретил девочку с невиданной доселе учтивостью, по щеке погладил:

— Немчуре спуску не давай, пусть не задаётся. Гитушка моя, аглицкая прынцесса, очень немцев не любит. Говорит, дикари да варвары. Ну, да ты не пасуй, знай, что за тобой — Русь!

Был он вылитый тятенька, только тридцатилетний. Портил его лишь слегка приплюснутый нос, как у Янки, — родовой знак Мономахов.

А ещё у Опраксы случился памятный разговор с иудеем Лейбой Шварцем, киевским раввином. Он два раза в год приносил князю дань, собранную с еврейской общины, и как раз сидел на скамейке в гриднице, ожидая управляющего хозяйством — тиуна, а княжна пробегала мимо. И, о чём-то вспомнив, подошла к нему.

Иудей поднялся и учтиво наклонил голову в шапочке-кипе. А невеста Генриха Длинного, посмотрев на Шварца снизу вверх, чуть прищурилась и спросила живо:

— Ты ведь, Лейба, родом из Германии — правду говорят?

Тот прикрыл веки в знак согласия:

— Точно так, да хранит Господь красоту твоё и здоровье!

— Что ж, тогда поведай, как там люди живут — весело, богато?

Иноверец развёл костистыми руками и пожал плечами. Было ему около пятидесяти, но морщины уже виднелись на его продолговатом лице, и залысины убегали под самую шапочку.

— Одного ответа у меня нет. Кто богаче, тот живёт весело. Кто беднее — печальнее. А бывает наоборот. Как везде. Просто к нашему брату, иудею, зачастую относятся плохо. Хуже, чем в Киеве.

— Отчего же так?

— Злобы в людях больше. Предрассудков и нетерпимости. Заставляют нас пришивать к одежде жёлтую полосу и носить колпак с рогами, чтобы точно видеть, что идёт чужак. Именно его надо бить в случае погрома. Оттого и бежим кто куда — либо на запад, к гишпанцам[13], либо на восток, к ляхам[14] и русичам.

— Понимаю... А скажи, как зовётся стольный град Германии — вроде нашего Киева?

— Но такого у немцев нет.

Ксюша в удивлении вытянула губы:

— Разве так возможно? Где живёт их король?

— Генрих Четвёртый, с твоего позволения, проживает в замке у себя во Франконии. Часто приезжает в другие герцогства. А столицы нет, так уж повелось.

— Надо же! Престранно, — покачала головой девочка и, подумав, ещё спросила: — А каков он, этот король? Ты его живьём видел?

— Видел, как твою светлость. Он высокий, стройный, держится в седле прямо. Взгляд — как молния... Про него разное болтают. Вроде бы заметит девушку пригожую — и увозит к себе в опочивальню. Ночь потешится — и зарежет. А ещё, говорят, будто не признает христианский Крест... Но не надо доверять сплетням: на торговой площади всякое услышишь.

Евпраксия перекрестилась:

— Ох, не дай Бог встретиться с таким! Ничего, в случае опасности Генрих Длинный, мой жених, меня защитит. Как ты думаешь, Лейба?

— Защитит, наверное. Если Генрих Четвёртый его не погубит...

Накануне отъезда князь пригласил Опраксу к себе, долго наставлял, говорил, что в семейной жизни надо слушаться во всём мужа, не перечить и не скандалить, соблюдать местные обычаи, деньги зря не тратить, а детей воспитывать в строгости и богобоязни.

— Тятенька, ответь, — задала ему вопрос дочка, — а коль скоро Генрих Длинный не окажется мне по сердцу, будет невоспитан и груб, а ещё, паче чаяния, бить начнёт и куражиться, — как мне поступить? Ворочаться домой без спросу или же терпеть до последнева?

Озадаченный Всеволод посмотрел на неё внимательно, и кривая, рассечённая левая бровь придала его лицу выражение ещё большего удивления. Подойдя поближе, он провёл ладонью по её волосам, чуть волнистым, мягким, цвета еловых шишек, заглянул в глаза. От отца пахло мускусным орехом: он специальной мазью нафабривал бороду, усы и причёску.