Месть Анахиты

Но именно это однообразие, бесконечное и неизменное повторение одних и тех же звуков, беспрерывно воздействуя на слух, постепенно нагнетает воинственный дух и хлесткое чувство единства и взаимности.

Хоть сейчас в бой.

— Странный народ, — сказал «император» Едиоту, сидевшему слева от него. Артавазд, сидевший справа, не слышал их под неумолчный грохот барабанов. Крассу претила неопрятность армян. — По обличью как будто греки. Имена же у них персидские. А язык?

— Язык — свой, армянский. Его никто другой не понимает. И быт у них свой, — ответил еврей. — Особый народ. Имена же — от мидийцев, персов, парфян: армяне долго находились под их влиянием. «Тигран», «Артавазд» и так далее. Арташес, например, от иранского «Артаксеркс», — был у них царь такой. А вообще-то да: они и есть, уж коль рассудить, нечто среднее, переходное между греками и персами. Как парфяне — между персами и скифами…

Артавазд привел с собой шесть тысяч всадников, так называемых «царских стражей и провожатых».

— Твой верный друг Артавазд, — сказал армянин «императору» с безразличной приветливостью, как будто речь шла о незначительных мелочах, — обещает тебе, о великий, еще десять тысяч конных латников и три тысячи пеших воинов. Если б великий дозволил, я, недостойный, осмелился бы дать ему некий скромный совет.

— Говори, — кивнул доброжелательно Красс, ободренный расположением армянского царя и его щедрой помощью.

Матерью Артавазда, как доложили Крассу, была гречанка, дочь понтийского царя Митридата Евпатора, получившая воспитание в духе эллинской культуры. Потому, должно быть, и говорил он на «койнэ» закругленно, плавно и гладко, как говорят образованные женщины, но с восточной уклончивостью.

— Если б император пожелал, он мог бы двинуться в Парфию через Армению. У нас он будет не только иметь в изобилии все необходимое для войска, но и совершит свой поход в безопасности, защищенный горами и непрерывной чередой крутых холмов. То есть местности, недоступной коннице — главной силе парфян…

Красс встрепенулся. Заманчиво! Верхняя Месопотамия уже у него в руках, — в Каррах, Ихнах и прочих городах находятся войска, оставленные прошлой осенью для сторожевой службы. Значит, не нужно тратить время на новый поход в ту область. Через Армению и далее, Атропатену, он без помех, обходным путем выйдет на Тигр, к парфянской столице Селевкии.

— Предложение дельное. Хорошо! Я подумаю.

Но вскоре, на этих же днях, случилось нечто, после чего им стало не до взаимных любезностей и пути их резко разошлись. Навсегда.

* * *

…Он мог бы догнать их, метнуть острый пилум — и обезвредить старшего, у которого, конечно, под балахоном спрятан кинжал, а этих двух, малолетних, схватить, вернуть назад, допросить. То есть отдать на расправу Титу и его свирепым дружкам.

Мог бы! Другой. Не Фортунат.

Ради нее…

Дику хоть похоронили. Кто и где похоронит эту? Выкинут в темный овраг, на съедение грифам.

За что? Войну затевают злые старики, которым уже ненавистен весь мир и никого не жаль. Не могут ужиться — пусть возьмут костыли, выйдут в поле и перебьют друг друга. Почему, как война, — на ней больше, чем солдат, гибнет женщин, детей? Несправедливо.

…Они сбросили поклажу на осла, привязанного у ворот, и погнали его перед собой. Если пройдут по мосту через овраг и двинутся по дороге к реке, то никакие это не лазутчики — в той стороне все уже римское. Если свернут у моста на юг…

Именно с юга ждали парфян. Если они вообще существуют.

Но мимы свернули возле моста совсем в другую сторону. На север. И пошли, озираясь, под городской стеной, над оврагом, к тихому кладбищу, где любил бывать Фортунат.

Он следил за ними, прячась за выступами башен.

Они пустились бежать вдоль кладбищенской ограды, Фортунат между тем заскочил на некрополь, сквозь пролом в ограде высунул голову. Сирийцы скрылись в темной ореховой роще. И больше не появлялись. Ждут кого-то? Или двинулись дальше, прикрываясь деревьями?

…Фортунат уловил далекий, тихий и вкрадчивый стук. Он долго не мог понять, что это такое. Хотя, в общем-то, звук был ему уже давно знаком. Догадался: копыта стучат! Они редко здесь стучали — лишь тогда, когда в Зенодотию наезжало начальство. Потому и отвык от них.

По осторожной дробности стука определил: едут четверо или пятеро, и едут не торопясь. Он встал на упавший камень, посмотрел через ограду. На дороге, ведущей от Зенодотии к речке, нет никого. Нет никого и на восточных холмах, из-за которых из Карр прибывают обычно важные гости.

Где же всадники? Фортунат огляделся вокруг — и увидел их совсем близко, у себя за спиной, возле рощи, где укрылись сирийцы. Он заметил на конниках клобуки — сердце тяжко заныло: враг!

Всадники спешились в роще, привязали, прячась в ее черной роще, рослых коней.

Какое-то время они совещались.

Знал Фортунат, что им сказали лазутчики! Гарнизон невелик и беспечен. Городок, по существу, беззащитен. Бери его голыми руками. Эх, распустились мы здесь.

Один, в коротком серо-зеленом кафтане, в широченных шароварах и мягкой обуви, побежал, пригнувшись, от куста к кусту и добрался до кладбищенской ограды.