Месть базилевса

Алекса, старшая дочь Витеня, до сих пор на глаза ему не попадалась, но вышла, глянула – как ошпарила. В первый миг ему показалось – Сангриль! Давняя, потерянная любовь… Ну да, те же золотистые завитки, распахнутая настежь синева глаз, пунцовая припухлость губ. И те же смешные конопушки на вздернутом носике…

Сангриль? Здесь?!

«Нет, откуда!» – не сразу, но опомнился он.

– Алекса, – сказал Витень. – Старшенькая моя. Вишь, друг Любеня, какая девка – на загляденье.

– Ты скажешь, батюшка… – голос ее был глубоким, чуть глуховатым, с волнующими переливами.

Любеня судорожно сглотнул и не нашел что ответить. А она улыбнулась, глянула быстро и тут же завесилась густыми ресницами. Ее улыбка сразу отпечаталась в сердце, как отпечатывается на груди кулачный удар…

Точно, будто ударило его! Оглоушило.

Потом, сидя за столом в избе Витеня, он уже плохо понимал, что ест, что пьет, о чем говорит. Исподтишка разглядывал девушку, ловко подававшую им на стол, все еще сравнивал ее с Сангриль и находил все больше отличий. Она и повыше будет, и плечами прямее, и гибче станом, играет им при ходьбе так мягко, словно ветка ивы колышется над водой. И волосы у Алексы чуть темнее, чем у девы фиордов, – в рыжину. И глаза – не как прозрачное небо, как васильки, скорее. И, главное, взгляд совсем не похожий – проще, доверчивее. Ласковее, наверное.

Но сначала был до боли поражен сходством.

Сангриль… Нет, Алекса!..

В лодке на обратном пути Любеня продолжал думать о красавице-оличанке. От кипения мыслей, от поселившегося внутри беспокойства выгребал против течения с такой ярой, напряженной сосредоточенностью, что Творя косился на него с недоумением. Пару раз даже удивился вслух, как это лодка бежит против течения быстрее, чем по нему. Мол, знал я, что свеи – мастера веслами работать, но чтоб так гребли… Любеня не отвечал, лишь греб не переставая, быстрыми движениями вытирая потное лицо о ворот рубахи. И рубаху-то насквозь промочил собственным потом…

Вернувшись в селение родичей, Любеня тоже все думал и вспоминал. Два дня так промучился. Днями – как сонный ходит, а ночью на лежанке – почти без сна. Изредка, как в жару лихоманки, проваливался в забытье и тут же снова выныривал. А куда денешься – и во сне, и наяву видел только одно: ее лицо, блеск глаз из-под мохнатых ресниц, лукавый изгиб улыбки. Не иначе Лада, богиня любви, напустила на него сразу всех своих пчел, чей мед так же сладок, как остры жала.

На третье утро, едва рассвело, Любеня решился. Вскочил, надел свое самое лучшее, подвесил к кожаному поясу драгоценный меч Самосек, подарок побратима Гуннара, и чуть не вприпрыжку помчался на берег Лаги, к лодкам.

Вроде бы родичи, видя его в нарядном, с мечом у пояса, удивлялись и окликали. Вроде бы маленькая Заринка смотрела тревожно и пристально, почему-то попавшись на пути не один раз, а два или три. Мамка Сельга точно спрашивала что-то, властно потемнев синими глазами, но Любеня и ей не ответил. Некогда говорить, не до этого, мысленно он уже гнал лодку вниз, к оличам.

Оказавшись на воде, опять греб без передышки, только вода бурлила. Если бы ладони давно не задубели от тяжелых весел драккаров, точно бы стер до крови.

Можно представить себе удивление олича, когда Любеня в сумерках ввалился в его избу. Так быстро и неожиданно распахнул дверь, что девки завизжали со страха, а старуха-мать напрудила под себя лужу. Старая сослепу увидела в нем нежить с огненными глазами, что по темному времени привалила из леса попить вволю кровушки и свежей человечинкой закусить.

А кто еще кроме нежити по ночам-то блукает?

Потом, вспоминая, Любеня сам улыбался, какого наделал переполоха. Без зова, без предупреждения, из темноты…

Он уже сидел за столом с хозяином, а старая все еще настороженно косилась со своей лавки в углу. Подкрякивала изумленной уткой. Сомневалась – а точно ли не оборотень объявился? Мол, смотри, Витюшка, смотри крепко! Кабы гость твой не перекинулся через себя, не оборотился волком с железными, в локоть, зубами, не изъел поедом всю семью…

Сам Витень довольно быстро сообразил, зачем пожаловал к нему на ночь глядя незваный гость. Любеня лишь по третьему разу повторял свою сбивчивую, косноязычную просьбу, а олич, поскребывая русую бороду на рябоватом курносом лице, уже уяснил, что тот пришел за его дочерью.

– «За старшей небось, за Алексой, – неторопливо вслух рассудил он. – Не, понятно, за старшей… Младшие-то еще в соплях путаются, мал-мала, кому они пока надобны, а вот Алекса – налилась уже. Ягодка! Многие на нее засматриваются… Выходит, просишь тебе отдать?.. Обратно сказать, надо же кому-нибудь отдать, почему ж не тебе, друг дорогой… Парень ты видный, ни статью, ни родом не обиженный… Подумаем, потолкуем…