Месть еврея

Последние слова ее были заглушены рыданиями. Слезы любимой женщины испугали и произвели силь­ное впечатление на Самуила, он побледнел и, упав на колени к ногам Валерии, покрывал поцелуями ее руки, просил у нее прощения, упрекал себя, что увлекся свои­ми мрачными предчувствиями до того, что огорчил ее.

—  Хочешь, чтоб я осталась? Я скажусь больной и не поеду на свадьбу, если это может тебя успокоить,— сказала она вдруг.

—   Нет, нет. Теперь я прошу тебя ехать, забыть мою безумную ревность, и в доказательство твоего полного прощения взять вот это.

Самуил вынул из кармана красный сафьяновый бу­мажник и подал его невесте.

—  Что это значит? Что в этом бумажнике? — спро­сила с удивлением молодая девушка.

—   Это значит, что я хочу, чтобы ты была весела, чтобы никакая мучительная забота относительно твоего отца и брата тебя не тревожила. В этом бумажнике все их обязательства, они мне больше не нужны, так как ты отдала мне свое сердце.

—   Возьми их назад, умоляю тебя, отдай их после от­цу, как было условлено,— сказала Валерия, бледнея от волнения.

—   Нет, любовь не нуждается в материальных око­вах, и меня ужасает мысль, что ты все еще находишься под гнетом твоего самопожертвования. Ты поклялась мне в верности, и я верю тебе, как самому себе. К чему же эти бумаги? У меня было желание приобрести тебя, а гибели твоих родных я не хотел; я стану спокойнее, сильнее, когда у меня не будет против тебя иного ору­жия, кроме твоей любви, иного ручательства, кроме твоего честного сердца.

Побежденная, растроганная этой слепой верой и бес­предельной нежностью, отражавшейся в глазах Самуила, все еще стоявшего перед ней на коленях, Валерия обвила руками его шею и прошептала взволнованным голосом;

—   Я беру эти бумаги, но не уничтожу их, всю жизнь я буду их беречь в память этой минуты, когда ты отве­тил на наши оскорбления и презрение своим велико­душным доверием.

—   Что говорить об оскорблениях? Все забыто, все сглажено этой минутой, минутой невыразимого счастья,— сказал Самуил, прижимая ее к сердцу и це­луя ее пушистые волосы.

Настало короткое молчание. Оба они верили, что достигли совершенного счастья, фата-морганы ослеп­ленного сердца человека, который воображает, что мо­жет нащупать то, что видит глаз, а между тем это лишь неуловимый призрак...

Заметив, что Валерия дрожит, Самуил поборол вол­новавшие его чувства и, сев рядом, весело сказал:

—   Когда ты вернешься обратно, мы непременно должны встретиться в этом же месте. Я не предпола­гал, что эта проселочная дорога внушит мне такое поч­тение; но теперь каждый раз, когда я буду в Рюденгорфе, я обязательно стану ее посещать. Дай мне на память эту гирлянду васильков, которая так идет те­бе, или подожди немного, это будет еще лучше.

Он вынул из кармана записную книжку и карандаш, попросил ее не шевелиться и через несколько минут по­казал ей эскиз, прекрасно удавшийся.

—   С этого я сделаю твой портрет масляными крас­ками,— сказал он улыбаясь.— Время пройдет скорее, ког­да у меня перед глазами будет всегда твой чудный образ.

—   Ах, какая хорошая мысль и как этот набросок похож,— воскликнула Валерия, хлопая в ладоши.— Ка­кой ты милый! Но пора расставаться. Антуанетта и моя камеристка, верно, ждут меня, я едва успею переодеться в дорожное платье. Иди теперь к отцу и постарайся нас проводить, я хочу видеть тебя до последней минуты.

—   Желание, волшебная фея, будет исполнено. Я са­жусь на лошадь и совсем прилично въеду по большой аллее,— смеялся Самуил, с комическим почтением от­вешивая ей поклон.

—   До свидания. А венок я тебе пришлю.

Когда Валерия, раскрасневшаяся и улыбающаяся, пришла к себе в комнату, горничная доложила ей, что Антуанетта уже одета и ждет ее в саду.

—   Я запоздала, собирая цветы. Скорей дай мне, Марта, дорожное платье и затем уйди, мне надо еще на­писать письмо.

Она спрятала в дорожный несессер красный сафьяно­вый бумажник и наскоро оделась. Затем она сбегала в комнату Рудольфа, сняла свой висевший над его письмен­ным столом миниатюрный портрет, сделанный в Ита­лии, положила в ящик вместе с гирляндой, приложила к этому золотой крест на тонкой цепочке и записку сле­дующего содержания:

«Я получила этот крест в день моего первого при­частия, теперь он будет твоим крестильным. Пиши мне на имя Рудольфа и пришли мне твой портрет. Я буду, отвечать через брата».

Затем она позвала Марту.

—   Сегодня вечером эту шкатулку надо отнести г-ну Мейеру, я проиграла ему пари. Распорядись, чтобы после нашего отъезда она была доставлена в Рюденгорф.

Ключ от шкатулки Валерия положила в карман, что­бы отдать его потихоньку Самуилу, и направилась по­спешно в залу, где ее с нетерпением ожидали.

Во время завтрака лакей доложил Самуилу, что его слуга принес для него сверток. Он приказал положить его в соседней комнате. Как только встали из-за стола, а люди ушли, Самуил взял два футляра и подошел к молодым девушкам.

—   До сих пор я не позволял себе подносить вам что-нибудь,— краснея, начал он.

—   Как? А цветы и конфеты? Да еще в художественных ящиках и вазах, — перебила его со смехом Антуанетта.