Месть еврея

Тон был спокойный и равнодушный, а между тем, в нем звучало нечто, поразившее и меня, и молодую де­вушку. Она пристально взглянула на брата и, не сказав больше ни слова, прыгнула в экипаж. Рудольф сел проворно вслед за нею, приложив руку к козырьку и хлестнув лошадей. Я вернулся домой унылый: я понял тонкое внушение брата и угадал его результат. Рассу­док и гордость заставили меня забыть этот случай, но воспоминание о Валерии лишило меня покоя; день и ночь мне виделось ее прелестное лицо, ее очарователь­ная улыбка. Движимый неодолимой силой влечения, я отправился на виллу Маркош. Мне сказали, что оба графа уехали в город, а графиня никого не принимает, так как не совсем здорова, что, впрочем, не мешало ей в тот же вечер поехать на прогулку. Было ясно, что меня не хотят принять, но я решился поехать еще раз, и... опять не был принят. Мне ничего более не остава­лось, как молча снести незаслуженное оскорбление.

Но знаешь ли, отец, несмотря на обиду, я не мог побороть овладевшее мною чувство, с жадностью искал случая видеть Валерию и часто встречал ее на катании, прогулках или в театре. Рудольф бывал у меня иногда как ни в чем не бывало, но никогда не говорил о сест­ре. Вчера вечером у барона Кирхберга мы неожиданно встретились. Она покраснела и избегала моего взгляда, но я не хотел упустить случая объясниться. Воспользо­вавшись минутой, когда она была одна в зимнем саду, я подошел к ней.

—   Простите, графиня, что я вас беспокою,— сказал я, кланяясь ей,— но мне бы хотелось знать причину ва­шей перемены ко мне. Почему, после того, как вы отнес­лись так приветливо ко мне и пригласили к себе, меня не принимают, когда я к вам являюсь.

Она побледнела и смерила меня презрительным взглядом.

—   Вы желаете объяснения, хотя было бы лучше избежать его,— сказала она таким надменным, ледяным голосом, которого я не предполагал даже возможным в ее устах.— Я ценю оказанную вами услугу и, уважая ее, извиняю, что вы позволили тогда себе фамильярное обращение со мной, которое заставило меня предполо­жить, что вы один из наших соседей-дворян. Узнав, что я ошиблась, я поступила как должна была поступить. Круг нашего общества отличается строгой замкнутостью, господин Мейер; я обязана щадить щепетильность тех, кто посещает дом моего отца, и не могу заставить их встречаться с лицами, с которыми их разделяют расовые предрассудки.

При этих словах, на которых она сделала ударение, ясно доказывавших мне, что я не был ей парой в гла­зах боготворимой мной девушки и всей ее гордой кас­ты, вся кровь бросилась мне в голову и потемнело в глазах. Она, конечно, заметила, так как изменив тотчас тон, дотронулась до моей руки и сказала с участием!

—  Как вы бледны, господин Мейер, не больны ли вы?

Я отступил как ужаленный змеей.

—  Вы увлеклись, графиня, и замарали себя при­косновением к человеку, который так неизмеримо ниже вас. Позвольте мне извиниться и выразить вам сожа­ление в том, что я спас вас из-под копыт лошади, не подумав, что человек моей расы оскорбляет людей выс­шего сословия, оказывая им услугу. Это послужит мне уроком, который я никогда не забуду. Еще один вопрос, и я вас оставлю в покое,— сказал я, заметив ее доса­ду.— Вы от вашего брата узнали о щепетильности ва­шего общества и о различии между людьми, создавае­мом предрассудками расы?

— Да, Рудольф заметил мне, что я поступила бес­тактно.

—  А известно ли вам, в каких отношениях он сам находится со мной?

Валерия покраснела и бросила на меня негодую­щий взгляд.

—  Брат сказал мне, что знает вас и ездит к вам потому, что имеет дела с вашим банком, и что мужчи­не вообще можно не быть столь требовательным, как женщине, в своих знакомствах.

Между тем, я вынул из бумажника письмо, получен­ное от Рудольфа недели две тому назад, в котором он просил у меня крупную сумму денег для уплаты кар­точного долга, умоляя вытащить его из этого критиче­ского положения, и называл меня своим другом.

—  Не угодно ли вам убедиться, графиня, что ваш брат широко пользуется этой привилегией мужчины и что его сословные предрассудки не простираются на золото.

Покраснев до ушей, Валерия схватила письмо и про­бежала его глазами. Прочитав подпись: «Преданный и признательный вам», она молча, кусая губы, подала мне листок, но я отстранил ее руку.

—  Оставьте у себя это письмо, оно лучше всего скажет вам, заслуживаю ли я презрения за то, что спас жизнь сестре и помог брату в трудную минуту, не ду­мая о своей личной выгоде, так как граф не возвратит мне этой суммы, его дела мне известны.

Не дав времени что-либо ответить, я ушел, но по­ехал не прямо сюда, а в нашу загородную виллу. Что­бы прийти в себя, мне необходимы были воздух и дви­жение.

Самуил замолчал в изнеможении и отбросил рукой свои черные кудри. Старый банкир слушал его, не пре­рывая. Поглаживая рукой свою седую бороду, он взгля­дывал время от времени на сына с чувством сострада­ния и затаенной радости.

—  Что же ты хочешь теперь делать? Желаешь, по­лагаю, истребить это отродье? — спросил он после не­которого молчания.