Месть еврея

—  Садись, дитя мое,— сказал граф, опускаясь подле нее на диван,— и будь спокойна. Богу известно, как мне тяжело видеть твои слезы, как отец, я обязан поговорить с тобой еще раз, прежде чем ты оттолкнешь от себя окончательно твое действительное счастье ради воздуш­ных замков, о которых грезит твоя молодая душа. Я не хочу насиловать твою волю, я хочу только, опираясь на мою опытность, представить тебе в настоящем свете то, на что ты смотришь ошибочно, а мешкать с этим нельзя. Ты уже не ребенок, и как умная дочь пой­мешь меня. Каждый человек должен жить настоящей деятельной жизнью, а не в мире иллюзий, и эта дей­ствительность требует, чтобы мы подчиняли наши чув­ства рассудку. Общество, к которому мы принадлежим по рождению и нашему воспитанию, налагает на нас обязательства, которые мы не можем безнаказанно на­рушить. Уважаемое, ничем не запятнанное имя, заве­щанное нам предками, мы обязаны передать во всей чи­стоте нашим потомкам; девушка твоего положения не может располагать своим сердцем как какая-нибудь ме­щанка... Твой непонятный выбор возбудил бы общее внимание, и если бы обнаружилось положение наших дел, все показывали бы пальцем на твоего отца и твоего брата. Не перебивай меня, Валерия. Ты хочешь сказать, что пожертвовала собой в первый раз, чтобы спасти нас от позора? Все это правда, и перед твоей совестью у меня нет оправдания. Преступный отец, безумный рас­точитель, я загубил будущность своих детей и, конечно, для спасения собственной жизни не принял бы наглых условий ростовщика, и ни одной минуты не позволил бы тебе быть его невестой. Но дело касалось также и Ру­дольфа. Колеблясь между вами двумя, я пожертвовал тобой, мое бедное дитя. Рудольф, молодой и влюблен­ный, в этом видел спасение, но чего стоили эти два ме­сяца твоему отцу, про это говорят мои поседевшие во­лосы. Присутствие этого человека в нашем доме, каж­дая его улыбка, каждое его фамильярное слово, обра­щенное к тебе, были для меня ударом в сердце. Совесть моя кричала мне: «Ты виноват, ты продал свою дочь!» Все время я искал выхода из этого положения и не пе­режил бы дня твоей свадьбы.

Валерия глухо воскликнула:

—   Отец, что ты говоришь!

—   Правду, дитя мое. Неужели действительно ты могла думать, что я буду в состоянии перенести весь этот скандал, злорадное любопытство и насмешки моих завистников? О, никогда, никогда! Нет, лучше умереть! И можешь себе представить, что я чувствую, видя, что судьба посылает нам приличный исход, а ты отталки­ваешь его, не хочешь отказаться от человека, с кото­рым не можешь быть счастливой, так как твой брак с ним был бы нашим общим позором. Подумай об этом, дорогая моя, уважь просьбу твоего старого отца и из­бавь его от горя, которое отравит последние дни его жизни.

Граф замолчал, но две слезы скатились по его ще­кам, и в голосе его слышалось столько ласки и отчая­ния, что решимость Валерии не устояла. С детства она обожала отца и с душевной тревогой глядела теперь на поседевшую голову графа,, на глубокие морщины на его лице, еще недавно столь довольном и приветливом. Сердце ее тоскливо сжалось.

Что, если в самом деле разрушение новых надежд отца приведет его к самоубийству. А если и она прине­сет в жертву отца, как Самуил принес своего, какое счастье могло расцвесть на могиле двух старцев? Глухо зарыдав, Валерия бросилась на шею отцу.

—   Нет, нет, папа, живи для меня и будь счастлив! Я надеюсь, что бог не вменит мне в грех мою измену. Я отказываюсь от Самуила и выхожу за Рауля.

—   Да благословит тебя бог! — прошептал тронутый граф, прижимая ее к своей груди.

Оба они долго молчали.

— Мне надо идти, дитя мое, — сказал, наконец, граф, гладя еео русой головке, — не можешь ли тыотдать мне докумены?

Валерия молча встала, как во сне, открыла шкатул­ку, вынула красный бумажник, данный ей Самуилом, и подала его отцу. Когда граф вышел, она упала в крес­ло и сжала голову руками. Плакать она не могла, одна мысль, что «все кончено», как молотом била ее, затем все слилось в такую скорбь, такое почти физическое страдание, что утратилась самая способность мыслить. Она не слышала, как тихо открылась дверь и в комна­ту вошла Антуанетта.

При виде оцепенения, в котором находилась молодая девушка, при виде отчаяния в ее лице, слезы досады выступили на лице графини, и она проговорила с го­речью:

—  Слепой и жестокий эгоизм! И какие плоды прине­сет он?

Затем она стала на колени около Валерии и обня­ла ее.

—  Бедная моя сестра, плачь на моей груди: пони­маю тебя. О если бы ты могла найти утешение в на­шей взаимной любви.