Месть на возмездной основе

— Падлы! — вздрогнул воздух от вопля бродяги. — Всех взорву!

Отбросив Шмайсер, налетчик потрясал немецкой гранатой-колотушкой с расчерченной квадратами осколочной рубашкой. Толик схватился за шнур, готовясь выдернуть тонкую нить, отделяющую смерть от жизни и превратить мой любимый бар в кромешный ад, сошедший на бренную планету… но в этот момент раскатисто грохнул сухим треском дробовик.

Стреляла Маша. Я и не знал, что в «Магнолии» под стойкой прячут обрез двустволки. Хотя… у кого в Чикагинске нет оружия? Тем более — в баре. Пожалуй, зря я тянул с оплатой счетов.

Бандит покрылся красными пятнами, как мухомор, и рухнул на пол. Граната вывалилась из его руки и, шипя, источая белый дым горящего замедлителя, покатилась к перевернутому столику, отстукивая последние мгновения жизни по трещинам в бетоне.

— Сейчас рванет! — завопил я.

Климов выпрыгнул из укрытия с невероятной для его габаритов резвостью. Здоровяк бросился на гранату, прижав ее к полу своим весом. Недостаточным весом, чтобы компенсировать массу пироксилина.

Младшего чекиста подбросило взрывом, от которого содрогнулось все здание — от темных недр подвала до антенн на крыше. Когда дым и пыль рассеялись — Климов так и остался лежать, а штукатурка, осыпавшаяся с потолка, медленно окрашивалась советской кровью, укрыв москвича пушистым саваном. Подполковник потер глаза пальцами и отвернулся к стене, скрипя зубами.

— Котов, за тобой должок, — проскулил умирающий Толик.

Забрав у дрожащей официантки обрез, я переломил оружие, выбрасывая пустые картонные гильзы, вставил два новых патрона и подошел в упор к куску человечины, нашпигованной картечью и поджаренной взрывом. Настоящий деликатес каннибала. Отбросив ногой автомат, я захлопнул оружие и прицелился в голову бандита.

Дробовик хлопнул два раза, окутав меня кислым облаком селитры и превращая лицо Толика в фарш из мяса, костей и свинца.

— Оплачено, — произнес я.

По неписанному закону Чикагинска нет кредитора — нет долга. Потому у нас и не принято просить взаймы.

Глава 15

Подполковник метался по моему кабинету, как лев в клетке, оставляя за собой шлейф душистого сигарного дыма. Иногда он останавливался у стола и, не присаживаясь, опрокидывал коньяка из моей чайной кружки, после чего вновь принимался протаптывать дыру в ковре, испытывая терпение волокон.

— Нет, я не просто кончаю эту падлу, — приговаривал чекист. — Я все кишки из него выну и на кулак намотаю. Я шкуру с живого спущу!

Очевидно, что безымянный был расстроен гибелью своего коллеги. Любопытно. К смерти Славика он отнесся достаточно безразлично, просто заменив водителя вместе с машиной на другого Славика. Но кончина Климова вывела старшего из равновесия.

— Котов, я сам не верю, что говорю это, — произнес МГБшник, опустошив очередную кружку. — Но сейчас я могу доверять только тебе. Думай, Котов, думай. Где мог затихариться этот Вернер, мать его, Курцхаар.

— До он уже, поди, из города сквозанул, — предположил я, покачиваясь на стуле.

Я с удивлением обнаружил, что коньяк, приобретенный за чужой счет, оказался вдвойне вкуснее! Любопытный феномен. Теперь я понял тех оборванных попрошаек, что клянчат копейку на остановках по утрам, мотивируя необходимость подаяния горящими трубами. Если раньше я видел в них борцов с системой, нежелание быть гвоздем, по шляпке которого бьет молоток ускорения темпов экономического роста, то сейчас посмотрел другими глазами. Так просто вкуснее! И никакой политической подоплеки!

— Вряд ли. Аэропорт, вокзал — перекрыты. На дорогах — кордоны. Мышь не проскочит. Он где-то в Чикагинске. Я чую это! Он не мог свалить, не грохнув тебя.

— Это почему еще? — нахмурился я.

— Потому что он убежден, что Кашнир перед смертью успела передать тебе бумаги отца. А сколько людей, видевших бумаги, выжили?

— Э… — протянул я. — Не знаю.

— То я знаю, — многозначительно поднял палец москвич. — Нисколько! Я потому сегодня утром и приставил к тебе наружку…

— Притормози, — осенило меня. — Так ты использовал меня, как живца? Меня же убить могли! Как минимум — дважды!

— Вообще-то трижды, — заметил чекист. — Но что означает одна жизнь в сравнении со всеобщим благом?

— Наверно, ничего… — согласился было я. — Хотя — нет, постой! Это же моя жизнь!

— Мне показалось, что ты не особо дорожишь ею…

— Я ничего не имею против того, чтобы попасть по пьяни под автобус. Или окочуриться, заснув на скамейке перед парадной в тридцатиградусный мороз. Но это — мой выбор. Я не желаю, чтобы кто-то другой решал, как мне подохнуть! Тем более — трезвым!

Я решительно убрал в сторону кружку и присосался к бутылке. Так тоже вкуснее. Я видел счастливых людей, сам, порой, бываю в их числе. И трезвых там никогда не было!