Месть негодяя

— Я думал, Свет. Думал. И теперь все время об этом думаю. А еще я думаю, как давно ты видела Чернова? И где был Чернов десять лет назад, когда ты была в Стамбуле? Вот такие у меня мысли, Свет… Ну, так с чего ты начнешь? С чего тебе удобней, с того и начинай, а мне без разницы…

— Алеша, ты болен, ты знаешь?

— Да, я знаю. Вирусы, микробы… Я давно уже болен, но в этом больном мире, Свет, все больны всем! Так, все же ответь мне. Ответь хоть на что-то, очень тебя прошу. А то у меня и так температура — того и гляди сгорю заживо, а тут еще эти вопросики, вопросы, вопросищи…

— Хорошо, тогда и ты ответь… — она встает, нервно расхаживает по палате, подбирает слова. — Зачем я тебе? Зачем ты мне звонишь? Зачем приглашаешь по вечерам? Эти бесконечные наши разговоры… Зачем вызываешь в другой город? Зачем ты меня дергаешь? Тебе мало баб?

— Но ты же отвечаешь… — говорю, понимая, что, возможно, она ждет других слов. — Мы не теряемся, и я этому рад! Так рад, как ты даже представить не можешь! Мне кажется, и ты рада. Ведь рада, Свет? Когда ты вот так сидишь рядом, и так смотришь, мне хочется…

— Нет, я не рада! — обрывает на полуслове. — Не рада! Я с тобой мерзну, потому что ты холодный, как Антарктида даже, когда у тебя температура под сорок… Я знаю, что ты думаешь. Ты говоришь себе: «Дружба или любовь ведут к неприятным осложнениям. Обязательства, необходимость делиться, просьба подбросить в аэропорт… Кроме того, если я подпущу кого-нибудь близко, они увидят, кто я на самом деле. Этого я допустить не могу…»[10] Ты терпеть не можешь осложнений! И ты ненавидишь подпускать к себе кого-то слишком близко. Как будто у каждого за спиной чайник с кипятком, и стоит позволить ему приблизиться, он плеснет кипятком в тебе лицо… А не приходило в голову, что осложнения — это и есть жизнь, а все остальное — это кино, что ты сам себе придумал? И чайники с кипятком — это тоже жизнь, а не кино…

— Свет, я могу тебе ответить, что я думаю про осложнения — и даже с большим удовольствием — но сначала скажи, откуда ты узнала про чайники?

— Ты живешь в марлевой повязке, Леш, — продолжает, как будто не услышав вопрос. — Марлевая повязка закрыла тебе глаза. Тебя устаивает? Ну, так, пожалуйста, продолжай!

Она срывает с себя марлевую повязку и бросает мне в лицо.

Какое-то время мы оба молчим. Только слышно, как где-то как будто работает помпа.

— Свет, я не совсем понимаю… — наконец, бормочу, совершенно обескураженный. Тереблю в руках ее повязку, чувствую, как из груди неумолимо рвется наружу ядовитый кашель — сдерживаюсь из последних сил, чтобы только она не испугалась и не ушла. — У меня сейчас мозги плавятся, Свет, поэтому давай сократим количество взаимных упреков. Просто скажи — Лизка моя дочь?

Ее лицо вдруг становится брезгливым. Некоторые женщины живут с такими лицами постоянно. Я видел Светку такой лишь один раз — когда мы сидели в женской поликлинике на Динамо, и подошла наша очередь. Моя жена вдруг повернулась и спросила:

— Ты, правда, этого хочешь?

А я ничего не ответил, но кивнул. Всего несколько мгновений ее лицо было, как сейчас — наверное, с таким выражением юные зоологи в первый раз препарируют лягушку — а потом Светка снова стала нормальной. И зашла в операционную…

— Как, говоришь, называется ваш фильм? — спрашивает другим тоном, перестав, наконец, болтаться по палате.

Я ответил.

— Ну, и как?

— Что как?

— Ты уже разобрался, что это за штука, ты теперь специалист по мести, наверное?

— Разбираюсь потихоньку, немного специалист, — пытаюсь улыбнуться.

— Тогда ты сможешь меня понять, — и тоже улыбается, но в глазах что-то, что заставляет меня сконцентрироваться, как перед нападением врага с ножом или заточкой. А потом чеканит каждое слово, как для начинающего глухонемого, обучающегося читать по губам: — Лизка — ЭТО ТЕБЕ МОЯ МЕСТЬ.

— Как это?

— А вот так! Хочешь знать, кто отец Лизки? Ты никогда этого не узнаешь!

— Если бы ты тогда и в правду сделала аборт, Лизка не родилась через девять месяцев…

— А ты разве забыл, что через неделю я сбежала от тебя в Стамбул? Надеюсь, ты не думаешь, что я поехала одна? Конечно, не с твоим другом Черновым — это полный бред! — но, если хочешь знать, ее отцом может быть человек десять…

Врет! Никаких десяти человек быть не может — не такая она, и говорит это только из всколыхнувшейся обиды.

— Гляди-ка, не прошло и десяти лет, как ты подсчитал! — продолжает с недоброй улыбкой. — Математик! Даже, если бы этого аборта не было, ты думаешь, я тебе и раньше не изменяла?

— Я тебе не верю.

— У моей девочки есть один отец, и завтра он возвращается из командировки…

Отворачиваюсь к стене, пытаюсь думать о постороннем. Не получается. Знаю, чтобы быть героем, надо не иметь привязанностей, не иметь ничего, отчего не сможешь отказаться за тридцать секунд, если почувствуешь за углом погоню… Но, видимо, я не герой. Как я ни храбрился, как ни пытался заставить мир поверить, что мне никто не нужен — не вышло… Все совершают ошибки, но стоит однажды кого-то по-честному полюбить, и потом приходится платить за это до конца жизни…