Месть невидимки

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Великое начинается с позора

Караев обмер. «Где это я?» — пронеслось в голове.

В нос ударили знакомые запахи йода, витаминов и тошнотворная вонь нечищеной уборной… На стене — две «люськи». Одна блаженствовала, усиками почёсывая потолок, а другая, вихляясь, скользила по трубочке кислородного устройства прямо к его изголовью. Он покосился вправо… Швабра… Настоящая половая швабра. Её приспособили вместо штатива. На её горизонтальной перекладинке висела перевёрнутая вниз горлышком бутыль с бурой жидкостью. Капельница… Больница… Палата… Но почему? Караев никак не мог понять.

Очнулся он, видимо, от боли, что причиняла ему медсестра. Паршивка неумело всунула ему в вену иглу. Практикантка, наверное. Опыта — ноль. Слишком долго возится с лейкопластырем — оклеивает им иглу, чтобы та не сорвалась с руки. Неумёхе невдомёк даже, что игла ковыряет ему стенки сосуда. Наконец справившись, медсестра поднимает голову.

Ну, конечно, практикантка. Совсем девчонка, подумал он. И их глаза встретились.

— Господин профессор, — в полуиспуге вышептала она, — вы… как? Хорошо себя чувствуете?

— Вашими стараниями, — красноречиво глядя на изгиб руки, морщится он и просит сделать ему одно маленькое одолжение — смахнуть «люсек»…

— Каких? — таращится сестра. — Здесь никого нет, кроме вашей жены.

Мика только сейчас увидел её. Свесившись со стула, Инна положила ему голову под левый бок и мирно посапывала.

— Есть и кроме нее, — возразил он. — Я так называю тараканов. Вон одна «люська» загорает на стене, — показал Караев, — а вторая фланирует у кислородной маски… Я их брезгую до тошноты.

— Сейчас, — пообещала медсестра, — схожу за тряпкой.

— Милая, — остановил он её, — который час?

— Четверть четвёртого, — не глядя на часы, сказала она.

Караев посмотрел в окно. Кромешная тьма.

— Ночи? — последовал ей вдогонку недоуменный вопрос.

— Скорее, утра, — уточнила она, притворяя за собой дверь.

И опять, паршивка, сплоховала: оставила дверь приоткрытой. И в палату ворвался сквознячок, напитанный рвотными запахами больничного коридора. И тот же сквознячок донёс до него её грудной голосок.

— Доктор! — позвала она кого-то. — Профессор Гриффин пришёл в себя, — сообщила она и ехидно заметила: — А Гриффинша спит.

«Гриффин…» — повторил про себя Караев и невольно подумал: «О ком она, интересно?» Подумал и… всё вспомнил. И понял — почему оказался здесь.

…Актовый зал казался пустым. Для него, рассчитанного на пятьсот человек, восемьдесят пришедших на его лекцию, — аудитория, конечно же, жидкая. Сплошь свободные кресла. Все расселись в первых трёх рядах. Референт президентского аппарата из отдела просвещения сидел рядом с одним из работников МНБ, курирующим медицинские учреждения.

Первого Караев не знал. Он был из молодых. А с другим ему не раз приходилось сталкиваться. Тот работал давно. С тех самых времён, когда МНБ именовалось КГБ. Его за глаза называли «Попечителем ГэБэ-угодных заведений». Он и сейчас опекал некоторых ГэБэ-угодных пациентов, помещённых в психиатрические клиники.

Сразу за его спиной сидел Главный психиатр республики, представляющий министерство Здравоохранения. Приникнув к самому уху гэбэшника, он что-то ему шептал. Скорей всего, докладывал о состоянии кого-нибудь из тех, кто был охвачен заботой этого чуткого господина.

— Из власть имущих — раз-два и обчёлся, — сообщила Инна.

Караев отмахнулся: плевать! Главное — здесь весь цвет азербайджанской науки. И это заслуга Инны. Дело всё в том, что за её спиной стоял могущественный дядя Зия — академик и Герой Советского Союза. Собственно, кровным родичем он ей никаким боком не приходился. Но он один стоил сотни самых родных дядь и тёть. Он стал опекать Инну, когда та ещё училась в десятом классе. Именно тогда скоропостижно скончался её отец — Борис Ефимович Марголис. А дядя Зия с Марголисом дружили с детского сада. Вместе до самой войны учились в одном классе и вместе поступили в одно и то же военное училище. Оттуда они ушли на фронт. И тут их судьба развела.

Бориса Ефимовича определили в одну из дивизий, что противостояли гитлеровцам на западном направлении. Там его часть попала в окружение. И лейтенант Марголис с горсткой бойцов пробивался к нашим несколько месяцев. Удалось это сделать всего четверым… Измождённых и полуживых, служба Смерша пропустила их через жестокие допросы, а затем, осудив, отправила в сибирские лагеря… Оттуда он вернулся пять лет спустя после войны.

Фронтовая судьба дяди Зии складывались не легче. Ему пришлось командовать штрафниками. Сначала взводом, потом ротой. Всегда в пекле боёв. Всегда в аду.

Штрафники смывали свои провинности кровью. Их держали впереди войск. И они шли на прорыв. И когда это было фальш-прорывом, чтобы ввести противника в заблуждение, и когда это было первым броском перед решающим наступлением…

Их иначе называли смертниками. И к ним на всех фронтах — от солдата до генерала — относились с уважением.