Месть невидимки

Том рассказал о тех двух мальчишках, продолжавших гоняться по двору и о своих ощущениях.

— Все вещи размываются. Я их не могу взять в руки, — поделился он.

Джилл растерянно захлопала ресницами.

— Вам что, никто не объяснял?

— Объяснял?… — раздражился Том.

— Ну и ну, — огорчилась Джилл. — Мы думали, вы все знаете… У вас под розеткой-антенной панель с тремя кнопками — красной, зеленой и желтенькой…

— Красная, — подхватил Том, — вспыхивает в случае, если возникает опасность шагнуть за радиус… Зеленая горит всегда. Она означает — «всё в норме»; прибор и оператор держат меня под контролем… А «желтенькая», — передразнил ее Том, — уплотнитель…

— Вот-вот! — восклицает Джилл. — А говорите — не знаю.

— Знаю — «уплотнитель», а с чем его едят, мне не говорили.

— Нажимаешь на нее, — продолжала объяснять девушка, — и вся прозрачность и кривизна пространства, то есть всего окружающего вас, исчезает. Все предметы приобретают привычные вам очертания и свойства. В таком состоянии вы можете пребывать до двух минут. Потом опять наступает та же размытость форм, и вы не в состоянии будете взять ни один из предметов. Кнопка срабатывает автоматически.

— За столь короткое время я могу не успеть сделать все, что мне надо, — заволновался Том.

— Это только так кажется. Две минуты не так уж мало. Но через десять минут у вас снова появится возможность обратиться к желтой кнопочке, — успокоила девушка.

— Кроме этой тайны, других, о которых я не знаю, нет? — с явным недовольством прозвучал его голос.

— Здесь, — девушка кивнула на прибор, — всё тайна на тайне, о которых ни я, ни Маккормак не имеем понятия… Для пользователя достаточно того, что мы знаем.

— Черт с вами! — буркнул Том, и индикатор, словно обжегшись на цифре «О», отскочил от нее, и в микроэкране счетчика замелькали одна цифра за другой.

— Пять метров… восемь… десять… тринадцать… — отсчитывала Джилл.

По ее расчетам Том именно сейчас входил в парадную. Так оно и было.

В лифт он садиться не стал. Ему не хотелось тратить тех двух минут. Они могли ему понадобиться в квартире Худиева. И потом подниматься по лестнице в его состоянии — было сплошным удовольствием. Он скользил по ступенькам, будто ехал по эскалатору. А когда пытался бежать — казалось, что он летит над ними. Брался за перила, а их не было. Нет, они были, но рука их не чувствовала. Проваливалась. Хотел по ходу оттолкнуться от стены и едва удержался на ногах. Ее тоже не было. Собственно, он ее видел. Правда чуть искривленной, но ясно видел. И она оказалась неосязаемой.

Если кто другой, побывав на его месте, стал бы рассказывать об этом, Том наверняка бы ему не поверил. Посчитал бы впечатлительным вралем, насмотревшимся фильмов о привидениях и начитавшимся Стивена Кинга…

Но вот он, и вот она — реальность. Этот Майкл — гений от дьявола.

Вскоре Том был у цели. Не будь на стене выведена цифра «7», он пролетел бы мимо нее. Дверь — справа… Ферти останавливается. Конечно, не для того, чтобы перевести дух. Он совсем не запыхался. Остановился по давней профессиональной привычке — прислушаться и собраться с мыслями.

Из-за двери с табличкой «Худиев Э. К.» доносилась невнятная перебранка. Голоса на повышенных тонах.

«Семейная разборка», — догадался Ферти, раздумывая: войти или подождать, когда она закончится. Ему не требовалось давить на звонок. Он мог сделать это просто. Сквозь дверь или через ту же стену, что на лестничной площадке.

Звонок мог положить конец разгоравшейся ругани. Тому, однако, не хотелось тратить двух драгоценных минут на прекращение семейной свары. Он решил не обращать внимание на затеянную Худиевыми разборку, а делать свое дело.

Ферти знал, зачем шел сюда. И знал о полковнике Худиеве, его семействе и о самой квартире шефа следственно-розыскного управления МНБ побольше, чем тот знал о советнике по вопросам науки и культуры американского посольства и о его делах. Сыновья между собой называли отца «Пиночет». За глаза, конечно, но далеко не в шутку. И знал Том, что у полковника в квартире есть свой кабинет, в который он не допускает и жену. Убирает, разумеется, в нем она, но под присмотром мужа. Детям строго-настрого наказывалось, что даже в его отсутствие им нельзя подходить к дверям его комнаты, запираемой теперь на два кодовых замка.

Если полковник был дома и работал там, домочадцам не разрешалось включать в сеть все, что издает звук, и запрещалось стучаться к нему. Все, что следовало ему сказать, должно было говориться до того, как он войдет туда и после того, как выйдет оттуда. Полковник раз и навсегда отучил их от любопытства. Когда его старшему сыну, Ильгару, не было еще и тринадцати, ему, сгоравшему от любопытства, однажды захотелось в отсутствии отца проникнуть туда, и ему это удалось.