Месть палача

Гудо и Франческо, напротив, наслаждались неспешной утренней прогулкой. Они шутили, предавались воспоминаниям, обменивались мнениями и каждый раз смеялись едва их совместный взгляд падал на страдающего Даута. Так тройка старых знакомых в окружении вооруженных всадников в черных плащах и взобралась на пологий холм, с которого их глазам предстало великолепное зрелище.

Хорошо устроенный лагерь, с множеством шатров, окруженный частоколом менее впечатлил Даута, чем великолепное войско, выстроенное перед воротами военного городка.

– Сколько их? – с восторгом выдохнул Даут.

– Тысяча генуэзских и гасконских копейщиков. Триста английских лучников и двести арбалетчиков из Милана и Падуи. А еще пятьсот конных латников. В основном из Нормандии, – с важностью ответил Франческо Гаттилузио.

– …И они?.. – тихо начал Гудо и в растерянности развел руки.

– Они – мое личное войско, – так же развел руки Франческо, при этом представляя великолепно выстроенные и вооруженные отряды, что в черных, развивающихся на ветру плащах устрашали, как тучи дружных ворон, от которых, даже орлам, нужно держаться подальше.

– Как же это? – опять удивился Гудо, так и не сложив рук.

– А об этом я расскажу в моем шатре, – улыбнулся Франческо.

– И нам подадут вина, – обрадовался Даут.

– Нет! – твердо сказал мучитель в синих одеждах.

К этой твердости тут же присоединилась мягкая улыбка командующего двумя тысячами отборных наемников.

Только усадив своих гостей на мягкие походные тюфяки из крепкой парусины и угостив лимонной холодной водой, Франческо начал свой рассказ, трижды перед тем проигнорировав нетерпеливого Даута:

– Моему дорогому другу и спасителю Гудо я уже рассказывал в жутких пещерах Марпеса о своей горькой участи, заставившей меня покинуть и тем предать верных отцовских друзей и моих опекунов в порту Марселя. Говорил я вкратце об этом и Дауту, робея перед его высоким положением и попав в хитрые сети дружелюбия, одного из оружий тайных служб. Так что вы оба помните о несчастном, павшем духом юноше, взвалившем на свою душу величайший камень-грех за множество смертей, что принес его корабль в Европу. Это чувство вины еще более усилилось, когда в Марселе стали умирать люди, поражаемые привезенной мною чумой. И тогда я бежал. Бежал несколько дней. Не зная и не понимая куда. Бежал, пока несли ноги. А потом я упал и потерял сознание. Очнулся в монастыре добрых бенедиктинцев[275]. Святые отцы долгими беседами и молитвами смогли облегчить мою душу. Но вскоре черная смерть вползла и в это убежище добра и святости. Вновь страх охватил меня. Передо мной были тысячи дорог, а за моей спиной – черный ад смерти, которую я «доставил» с Крымских гор. День за днем, месяц за месяцем я шел и бежал, и все время искал тот пустынный уголок, где мог спрятаться от людских глаз, которые как мне казалось, осуждают меня. Мне указали на такое место. Горы Абруццо[276]. Там живут жизнью отшельников нищие духом, мертвые для мира и ищущие пустыню. Я поселился на самой высокой точке Абруццо – горе Корно-Гранде. То немногое, что мне подали во время пути, закончилось, и я слег, готовый умереть от горя и голода. Но… Господу было угодно простить меня и послать в мою крохотную пещерку человека. Его имя было Кола ди Риенцо….

– Кто? – едва не захлебнулся глотком лимонной воды Даут. – Ты говоришь о знаменитом…

– Да, да! – кивнул головой Франческо. – Я говорю о том, о ком говорил весь христианский мир. О мыслителе, ораторе, политике и вечном бунтаре, посмевшем выступить в защиту народа Рима и окрестностей против насилия и хозяйствования на этих святых землях феодалов и дворян. Он призывал к обузданию этих угнетателей вооруженной силой, к отстранению их от городских должностей и принятию суровых мер против виновников постоянных распрей в Риме и в окрестностях. А кровавые распри стали постоянными с тех пор, как папы римские оставили свой святой город и переехали в Авиньон. Красноречивый оратор и деятельный человек, Кола ди Риенцо, сплотил вокруг себя многих жителей Рима, захватил Капитолий и обратился к папе Клименту с призывом вернуться в город святого Петра. Папа Климент даже дал согласие и назначил Кола ди Риенцо римским нотариусом. А народ провозгласил своего вождя трибуном Рима за то, что он отнимал замки, крепости и оружие у феодалов, облагал их тяжелыми налогами, обязывал охранять дороги и снабжать Рим продовольствием. Он отменил все гербы, кроме гербов папы и города Рима. Вот какой это был человек, создавший в реальности то, о чем мечтали и писали Марсилий Падуанский[277], его друг Жан Жанденон, Петрарка и великий аскет и мыслитель Иоахим Флорский[278]. С работами этих достойных людей и со своими размышлениями Кола ди Риенцо приходил ко мне почти каждый день.