Месть по закону

Сомнений в том, что над ним издеваются, не было. Человек в одной рубашке, брюках и туфлях находился в морозильной камере на территории завода механических изделий уже второй час. С яростью плюнув в угол комнаты, Пастор вернулся к газете.

Голос внутри становился все глуше и прерывистее. Человек замерзал. Замерзал, но продолжал бороться со смертью и всем, что с ней связано. Он не звал на помощь, не впадал в истерику. Он просто замерзал, окоченевшими губами напевая песенки. И Пастор понял – если сейчас дать ему умереть – он, вор, проиграл. И дело даже не в навсегда потерянном общаке. Дело в том, что судья останется при своих интересах. Он так и замерзнет, не переубежденный и не сбитый с собственного пути.

– Открой, – сквозь зубы процедил вор.

Соха быстро исполнил приказание, и уже через секунду из открытых дверей камеры потянулся дымок мороза. В комнате мгновенно повис холод. Но судья выходить не торопился. Умер?!

Соха метнулся было внутрь и чуть не столкнулся с подошедшим к двери Струге. На Антона было страшно смотреть. Он принял тот синюшный оттенок, который говорил лишь об одном – жизни в его теле оставалось на несколько минут. Потом – падение на мерзлый пол и смерть. Соха вывел его из камеры и усадил в кресло напротив Пастора. На столике стояла пузатая бутылка армянского коньяка и несколько стаканов. Сохин плеснул коньяку в свой стакан и в стакан Пастора. Обслуживать судью никто не собирался. Не хватало еще этого западла...

– Пастор... – едва слышно прошептал Струге. Его тело била дрожь. – Тебя ма-ма учи-ла... газеты вверх ногами... чи-тать?

Вор с досадой перевернул газету. А Струге дотянулся до коньяка. Он около минуты наполнял свой стакан. Но налил только до половины, двумя руками поднес ко рту и выпил. Были слышны лишь судорожные глотки и клацание зубов по стеклу. Возвращение к жизни всегда дается тяжелее, нежели приход смерти. Посидев некоторое время со склоненной над столом головой, Струге наконец выпрямился. Алкоголь совершенно не брал его здоровый организм. Он лишь почувствовал невыносимую боль в отмороженных кончиках пальцев рук и ног. Сжав кулаки, он спокойно посмотрел на Пастора.

– Где общак, Антон Палыч? Я буду задавать этот вопрос до бесконечности, пока ты не сойдешь с ума. А тебе недолго осталось.

– Я не знаю, где твой общак, Овчаров, – упрямо повторил Струге. – Меня поражает твоя упрямость. Уже давно пора понять, что у меня его нет и никогда не было.

– Соха... – Вор, вздохнув, качнул головой в сторону морозилки.

Тот зашел в нее и рукой выволок лежащий там труп.

– Узнаешь?

Антон с ужасом глядел в застывшие голубые глаза Вострикова и не мог поверить в то, что это тот самый бродяга. Тот бомж, которого он спасал от банд Пастора и Тимура. Пастор нашел его. И теперь нет никаких сомнений в том, что ему известно все. Угрызений совести Антон не чувствовал. Их и не могло быть. Он все сделал для того, чтобы спасти бродягу. Приложил максимум усилий. Но, как видно, человек предполагает, а Пастор располагает. Струге вообще был вправе бросить Вострикова на произвол судьбы! Именно из-за его открытого люка заварилась вся эта каша! Но Антон укрыл его. Откуда ему было знать, что так случится?.. Он помнил его, вечно голодного и страждущего. Теперь же, глядя на его окоченевший труп и переломы в районе кистей рук, Струге понял, что Востриков умер не самой легкой смертью.

– Что скажешь? – продолжал, жадно глядя в лицо Струге, Пастор.

– А что ты хочешь от меня услышать? – Антон покрепче охватил себя руками. Озноб понемногу стал отступать. – Убийца ты, Овчаров. Это я тебе как судья говорю.

– А это не я его убил, – не моргнув глазом, заявил Пастор. – Это Соха.

Сохин едва не задохнулся от возмущения! А кто ему приказал заморозить этого петуха?!

– Я вор, – прошептал Пастор, глядя в глаза Струге. – И у тебя мой общак.

– Какой ты вор?! Ты «мокрушник»! А про общак забудь. Нет у меня твоего общака. И никогда не было. Ты Вострикову пальцы все сломал, прежде он тебе правду рассказал, а я ему ничего не ломал. Неужели мне он общак сдал, а тебе – нет? Сам подумай.

Пастор откинулся на спинку стула. Он уже начал понимать, что толку от всех этих мероприятий, включая разговор по душам, не будет. Он с разочарованным видом прикурил сигарету и бросил пачку на стол, поближе к Струге.

– Что ты за человек такой, судья? По-хорошему ты не понимаешь, по-плохому – тоже. Что с тобой делать? Я из-за тебя как Ленин. В постоянных бегах и разливе... Я ведь не прошу тебя Родину продать. Просто отдай то, что принадлежит мне. Я даже готов с тобой поделиться.

Сигарету Струге прикурил, но делиться не пожелал.

– Даже если бы общак был у меня, я бы тебе все равно его не отдал. Он тебе не принадлежит. Он принадлежит Госбанку.

– Ты – дурак! – взревел вор. – Дурак! Сейчас мои люди переворачивают квартиру твоего прокурора! Если они найдут деньги, ты мне будешь уже не нужен! Если пойдешь на сделку сейчас, до их звонка, останешься жив! Я свои обещания сдерживаю, Струге.

Антон оторвал от губ сигарету.

– Твои люди в квартире Пащенко?.. – И он улыбнулся.