Месть Танатоса

Все обернулись и расступились. Хрупкая тонкая женщина в черной форме СС, с темными волосами, заплетенными в длинную косу, стояла у самого входа, прислонившись спиной к холодной каменной стене. Она не испугалась и не смутилась, когда все присутствующие оглянулись на нее. Заметив взгляд фюрера, она выпрямилась, одернула мундир, но ее осунувшееся лицо землистого оттенка от усталости и пыли осталось невозмутимым — она спокойно смотрела на Гитлера. Фюрер узнал ее. Шаркающей походкой подошел, некоторое время пристально смотрел ей в лицо, затем спросил:

— Вы здесь?

— Конечно, — совсем не по-военному ответила она, — я с армией, которая сражается.

— Все кончено, — горестно покачал головой фюрер. — Все кончено. Война проиграна. Ничего предпринять больше невозможно, остается только умереть.

Упав в кресло, фюрер закрыл глаза, по его лицу разлилась мертвенная бледность. Всем показалось, что наступила роковая минута. Борман подтолкнул Маренн вперед: — Взгляните, Вы же врач, — прошептал он. Но Маренн не шелохнулась. Она видела, что фюрер сейчас придет в себя. Это было совсем не то, чего ждал Борман. Скрывая насмешку, она отвернулась от трусливого «царедворца».

Фюрер действительно вскоре открыл глаза. Он встретит смерть здесь, в городе, усталым голосом изрек он, на ступенях рейхсканцелярии, на своем посту. Кто хочет, может пробиваться на юг.

Борман, Кейтель и начальник Управления личного состава Бургдорф умоляли фюрера сохранять самообладание. Они просили его немедленно переехать в Берхтесгаден, но все попытки уговоров остались безрезультатными. Продиктовав текст телеграммы со своим решением о том, что он берет оборону города лично на себя, фюрер закрыл совещание. Все его участники были потрясены и измотаны.

— Он утратил веру! — воскликнула Ева Браун, бросаясь к Маренн, когда та вышла из кабинета фюрера. — Ведь если фюрер потеряет веру в успех, то все потеряно безнадежно. Господи, я не могу понять, как все это могло произойти, — она нервно сжимала руки Маренн, глаза ее были полны слез, — от такого можно потерять веру в Бога. Нет, нет, мы не позволим, чтобы нас схватили живыми, — голос ее дрожал.

— Успокойтесь, — Маренн ласково обняла ее за плечи, — не позволяйте ему принимать этих лекарств, которыми его пичкают доктора. Они намеренно губят фюрера. И идите к нему — он зовет Вас.

Однако новый приступ ярости не заставил себя долго ждать. Он случился, когда в разговоре с Гитлером обергруппенфюрер СС Бергер упомянул о народе, «который так долго и преданно выносил все». Наблюдая со стороны, Маренн не могла не заметить столь бросающиеся в глаза резкие перемены в настроении Гитлера — от состояния эйфории прямо, без какого-либо перехода, к глубоким депрессиям. Скачки этой диаграммы убеждали ее, что на состоянии психики фюрера сказывается наконец многолетнее злоупотребление мореллевской психофармацевтикой.

Не привлекая к себе внимания, она снова обратилась к Еве Браун. По совету Маренн Ева настояла, чтобы Гитлер распрощался со своим врачом вечером того же дня, но исправлять что-либо всерьез, как ни просила ее Ева, было уже поздно.

Смирение и равнодушие фюрера явились отнюдь не результатом его философского понимания своего положения и готовности принять неизбежное. Гитлер всегда был далек от какой-либо слепой покорности судьбе — и в депрессии он неизменно сохранял свой извечный тон отталкивающей презрительности. В фюрере открыто сосуществовали иллюзорная эйфория, подавленность и презрение.

Осознав это, Маренн не сомневалась, что врачеватели Гитлера целенаправленно готовили его к такому концу, причем на протяжении многих лет. А ведь именно фюрер, — Маренн полностью соглашалась с несчастной Евой, — будь он в здравом рассудке и обладай прежней волей и энергией, мог бы предпринять что-то радикальное для своего народа в эти катастрофические дни. Ни Геринг, ни Гиммлер, ни кто-либо еще. Ведь только в фюрера, каким бы он ни был, верила нация.

«Я — фюрер, пока я действительно могу вести. А я не могу вести, если буду сидеть где-то высоко в горах. В тысячу раз трусливее покончить с собой где-нибудь в Оберзальцберге, нежели остаться и пасть здесь…» — заявил Гитлер на все увещевания Евы и даже пошутил: «Я лягу спать и хотел бы, чтобы меня разбудили, если у моей спальни появится русский танк».

— Как Вы полагаете, — робко обратилась Ева к Маренн, — я тоже решила остаться… Я правильно поступаю? Вы извините, — она смутилась, — мне даже не у кого спросить совета. Мне так тяжело, так тяжело… Что бы Вы сделали на моем месте?

Маренн ободряюще улыбнулась ей.

— Даже будучи на своем месте, я остаюсь, — ответила она мягко, — конечно, Вам бы лучше уехать. Но Вы должны сами решить. Если Вы его любите…

— Я люблю его больше жизни! — призналась Ева.

— Тогда — оставайтесь…